найти, особенно того, кто из-за тебя может пострадать. Тут не просто осознанная осторожность, нет, тут что-то такое, чего не понять, сколько ни пытайся. Говоришь человеку: «Что ж ты, гад, бросил меня в такую минуту!» А он искренне смотрит тебе в глаза и понять не может, в чем ты его обвиняешь. Но такое бывает частенько и у нормальных людей. А у тех, кто повязан вокруг подсудного дела, ощущение  т о к а — первейшее условие безопасности. И не только своей, а общей, потому что все повязаны. И условие одно: если запахло жареным, — все по углам и каждый за себя. И если вся фарца, за исключением малявок, вдруг попряталась — значит, кто-то  с г о р е л. Значит — ситуация под током, фарца это чует. Кто не чует, тот давно сидит.

Нет никого… Но это еще полбеды. Главное, Китаец решился-таки и из автомата позвонил на квартиру, где у Егеря было что-то вроде базы. Туда звонить не следовало, но больно уж маятно было на душе. Ответил веселый, нагловатый голос. Бравый такой и больно уж беспечный: да, мол, да, все помним, шефа сейчас нет, собирался к тебе. Да, а ты кто будешь-то? Не Людвиг, случаем? Так что передать, где тебя искать?.. Мало ли их, незнакомых голосов, мало ли кого Егерь с собой привез. Может, этот его подручный и впрямь знает Людвига, только зачем по телефону болтать, и вообще — как это вот так болтать, не зная, с кем говоришь? Ну, черт его, конечно, знает, мало ли… Все, в общем-то, в пределах нормы, за исключением названного вслух Людвига. Ну, бывает, кое-кто от беспечности и лопухнется, все человеки, надоедает в эти игрушки конспиративные играть, расслабляются ребята. Однако Китаец, так и не назвавшись, повесил трубку. Сам не зная, почему. От этого мирного разговора еще больше обступила пустота.

Неужели же взяли Егеря?.. Китаец сжимает кулаки, сквозь зубы цедит короткое ругательство, — какая-то вылетевшая из-за угла парочка шарахается от него. Доигрались, стало быть, ребятки-суперменчики! Дел-ляги! Знал же он, что это плохо кончится. Нельзя было с ними связываться. Работал бы себе да работал в одиночку. А может, это и хорошо?.. Может, сама судьба в спину толкает. Может, — судьба такая!

Тротуар впереди ярко освещен, из окон несется музыка, веселые хмельные голоса. Здание без балконов, с ровными рядами окон. Общежитие, что ли? Китаец, остановившись и поглазев на окна, чуть помедлив, рывком вскидывает себя на забор и встает, ухватившись за ветку карагача.

Свадьба… Он видит невесту в белом, праздничный стол, уже изрядно разгромленный, а в соседней комнате качаются в полумраке пары — танцуют. Праздник, глянь-ка ты! Мышата… Китаец узит глаза, — кажется, идейка. Так, теперь надо оглядеться. За забором — темный дворик детского сада с песочницами, грибками и качелями. Дальше, за кустами, другой забор, за ним, в темном прогале между двухэтажными деревянными домами, сараи, а еще дальше — пустырь. Между забором детского сада и зданием — асфальтированный тротуар. Метрах в трех — крышка канализационного люка и груда битого кирпича. Китаец зло веселеет. Свадьба? Ну, будет вам свадьба! Празднуете? Ну, я вам попраздную! Он пытается сдержать себя — ведь нельзя сейчас шуметь, нарываться, но на лице уже играет ухмылка и в руках неодолимый зуд.

Он спрыгивает и, взяв с кучи несколько кирпичных обломков, опять взбирается на забор, подставив деревянный ящик. Ящик трещит и шатается, Китаец чуть было не падает, но в последний момент рывком вскидывает себя на забор, прямо к стволу карагача, — хоть какое-то будет укрытие. Смотрит на освещенные окна, сузив глаза и облизывая губы, а потом мысленно пробегает дорожку предполагаемого ухода, — чтоб уж потом не мешкать, а то женихи, известное дело, народ нервный.

Окно, за которым стоят столы и танцуют пары, — это ведь тоже зеркало. Зеркало того, как могло бы быть и у него, Китайца, да вот не вышло и уже не выйдет. Они кругом, эти зеркала, чтобы ты всюду себя видел, как в чужих насмешливых глазах. Кто их только ставит, зеркала эти? Бог ли придумал в наказанье или людишки своим умом дошли?..

Китаец взмахивает рукой, и вот зеркало окна, взорвавшись с колющимся грохотом, осыпается на асфальт блескучей волной, а уцелевший осколок торчит в раме, будто сточенный старушечий зуб. А само окно — как удивленно разинутый рот, из которого несутся ошарашенные крики. Кто-то высовывается, гневно ругаясь, и тут же отшатывается, прикрывая голову рукой, потому что соседнее окно, проломленное крутящимся кирпичным обломком, лязгает, ломаясь, колясь и добавляя веселого истеричного звона внизу на асфальте. А вслед за ним — следующее, и еще один обломок сметает с праздничного стола вазу с яблоками, мимоходом опрокинув пустую бутылку из-под шампанского и перекалечив хрустальные бокалы на тонких ножках, которые, будто в смертельном ужасе, валятся со стола под ноги бегающим и орущим людям. Довершая разгром, крутнувшись, кирпич сшибает разом несколько тарелок. Под последним обломком, самым увесистым, сыро крякает рама, надломившись и выгнувшись в комнату. И вместо отдельных криков, там, в этих комнатах, стоит уже сплошной вой — женский визг, мат и пьяные бешеные голоса.

Кто-то в панике гасит свет, его тут же включают и опять гасят. В соседней комнате, в цветастой, как цыганская шаль, полутьме, будто со страху мигает светомузыка, и кто-то, высунувшись в разгромленное окно, кричит, показывая рукой на мелькнувшую в фонарном свете над забором широкую спину Китайца. Но поезд, как говорится, ушел, — спина эта мелькает еще раз, в мощном рывке вскинувшись над вторым забором пузырем надувшейся куртки, и пропадает за ним.

Китаец быстро пробегает через пустырь. За ним путаница деревянных домов, двориков, сараев, лабиринты простыней на бельевых веревках, он сворачивает то вправо, то влево, потом прет напрямую и опять бежит сарайными переулками, а миновав их, останавливается в кустах отдышаться. Джаконин дом где-то здесь, близко. Китаец оглядывается, прислушиваясь, — нет ли погони? Все тихо. Он достает сигарету и, разминая ее, хмыкает, веселеет, вспоминая, как перекосило эти рожи, когда кирпич плюхнулся на блюдо с винегретом. Он прикуривает, прикрыв огонек ладонью, и опять пробегает глазами по дорожкам, по лунным углам сараев, по темным окнам. Никого… Он глубоко затягивается, выпускает дым через ноздри и притихает, вслушиваясь. Вот только теперь слышны возбужденные далекие голоса. Наверно, кинулись за ним во двор детского садика и теперь блуждают там по углам, матерясь от злости. Может, и за милицией послали, мышата. А — не женись! Нечего, понимаешь, плясать и веселиться, когда у других на душе кошки скребут. Нашли время, суки. Ну, они эту свадьбу запомнят! А чтоб не забывали, — на каждую