Возвращались подавленные, молча. По пути Сергей вдруг попросил отца заехать в церковь — «отслужить о здравии», и они, дав изрядного крюка, отправились на подворье Иово-Почаевского. После молебна обратились к братии — Сергунька лично заглядывал каждому в глаза и тревожно просил «помолиться за братца». Не понаслышке знающий цену потери близкого человека, Сережа проникся опасностью, грозящей теперь Степану, — и как-то вдруг посерьезнел, задумался.

На другой день снова поехали в город. Их встретила измученная Дарья, уже которую ночь просидевшая возле сына. Она призналась, что минувшей ночью от усталости вдруг провалилась в глубокий сон, а наутро, очнувшись и спохватившись, в испуге кинулась к Степушке. Тот лежал с открытыми глазами, шевелил пересохшими губами и слабо попросил пить: жар у него спал, белье было хоть выжми. Подошедший фельдшер подтвердил, что «кризис миновал благополучно», и хотя он опасался очередных кризов, но само то, что мальчику стало получше, находил достойным удивления. Алексей с Сережей понимающе переглянулись, Сергей радостно бросился к постели и горячо приветствовал брата.

Алексей легонько придержал его:

— Полегче, утомишь Степушку, слаб он еще…

Подойдя к бледной, слабо улыбавшейся Дарье, он тронул ее за плечо:

— Степе нынче полегче, я подежурю, ступай, Даш… Я, вишь, всю неделю ездил твой скот кормить, да Милку пока к нам в хлев отогнал, да соседи приглядывают, так что не беспокойся: все досмотрено, ничего не пропало… Я побуду сегодня и на ночь останусь, а завтра с утра отец мой приедет — а ты иди отдохни да Сережу прихвати, он за хозяйством доглядит.

Дарья мутно посмотрела на Алексея — у нее сильно кружилась голова, — кивнула и, укрыв и поцеловав сына, а также пояснив заплетающимся языком, где какое обтирание и питье, направилась, пошатываясь, к дверям. Алексей коротко кивнул Сергею — тот прихватил Дарьину шаль, о которой та даже не вспомнила, и направился вслед за нею. Отвязав коня и развернув телегу, Сережа по-мужски оттеснил с передка Дарью, указывая ей на постеленную на сене шаль:

— Я сам кировать буду, тетя Даша… Ложитесь вон в сено — да спите.

От чрезмерного возбуждения, смешанного с запредельной усталостью, Дарья долго не могла уснуть и мучительно пялилась вверх, в пронзительную глубину неба, но потом вдруг, не помня как, провалилась в бездну тяжелого сна.

Глава 32

Из больницы Алексей забрал выздоравливавшего Степана к себе — и как-то само собой вышло, что Дарья осталась приглядывать за сыном, а чтобы не гонять каждый день в Осиновку, Алексей пригнал и Дарьин скот. Дел было невпроворот. Люба с Аннушкой тоже требовали ухода — да так Дарья и застряла в Ястребье. Упрямый Стефан Янович беспрестанно талдычил сыну о женитьбе и, чтобы положить конец докучливым соседским пересудам, осенью Ярузинские наскоро сыграли свадьбу.

В тот день Дарья оставалась задумчивой, строгой, словно не вполне веря происходящему, и только во время веселого застолья, когда Алексей под крики «горько» по-хозяйски привлекал ее к себе и властно целовал в губы, у нее чуть светлел взгляд, лучился удивленной радостью, хотя ее все не оставляло чувство, что это происходит не с ней и «не взаправду». Что она не заслужила, а как будто украла это негаданное счастье…

Поздним вечером, когда хмельные гости разошлись, они удалились в опочивальню, и подвыпивший Алексей, изголодавшийся по женской плоти, жадно и ненасытно ласкал Дарью — та молчала, почти не отвечая. Ночью он проснулся от всхлипываний, Дарья рыдала, уткнувшись в подушку, нервно закусив наволочку. Алексей резко сел, потянул ее за плечо, спросил испуганно:

— Ты что, Дарья? Болит чего?

Она зарыдала сильнее — Алексей долго не мог добиться толку. Наконец выдавила, преодолевая душившие ее непроизвольные, почти истеричные всхлипывания:

— Сколько ж лет я ждала… А Божечка милостивый… А все едино — будто чужой ты, холодный, что валуй с погребу, — не мой ты, нет… Как тогда, в Ковалевской — взял меня, как стерву, а и только… а души-то и нет… Другую ты любишь — ведь знаю…

Алексей нахмурился, спустил ноги, потянулся за кисетом, закурил. Потом затушил цигарку, решительно развернул к себе Дарью за плечи:

— Слушай, Дарья… О старом вспоминать нечего — всякое в жизни бывает. А нынче — смотри мне в глаза! — нет и не может быть никого, кроме тебя, — слышишь?! Тебя одну люблю — верь мне, Даша! Красавица, голубка…

Он стал зацеловывать ее — почти насильно, — все еще всхлипывающая Дарья сперва отводила взгляд, потом поддалась на ласки, стала горячо отвечать и безудержно шептать о любви, называя «желанным, соколиком ясным». Алексей с силою любил ее, почти причиняя боль. Потом простоволосая Дарья, от всколыхнувшего ей душу счастья ставшая еще красивее, посеребренная лунными прядями, тихонько ласкала спящего мужа и не смела сомкнуть глаз, словно опасаясь, что стоит ей заснуть — и все развеется как сон.

Наутро Алексей был особенно внимателен к Дарье, а она словно расцвела и, непривычно веселая, напевала что-то на кухне. Она принялась растапливать печь. Подошел сосредоточенный, очень серьезный Сережа, потянул за рукав и произнес, чуть опустив голову, но с твердой решимостью в голосе:

— Тетя Даш… Можно я помогу?

Мывшийся у рукомойника Алексей выпрямился от неожиданности — и с пристальным любопытством посмотрел на сына, а Дарья, быстро глянув на Алексея, зарумянилась и, наклонившись, обхватила Сергуньку за плечи:

— Ах ты мой сердешный… — и прослезилась, целуя смущенного парнишку.

Младшие девочки скоро стали звать Дарью мамой, и, надо отдать ей должное, она была ответственной и справедливой родительницей, хотя и несколько строгой, но в этом отношении она не делала исключений: Степан был тоже сызмальства привычен к ее непреклонному трудовому воспитанию.

Чувствуя однозначную поддержку свекра, Дарья тепло относилась к Стефану Яновичу, к Софье же Павловне — ровно-сдержанно, с холодком. Она обращалась к ней по имени-отчеству и на «вы», но старушка чувствовала себя не на месте при новой хозяйке. Через несколько месяцев после венчания она собралась уезжать в Норвегию к Надежде Сергеевне, которая в то время работала там в советском полпредстве и торгпредстве.

Вернувшись после очередного посещения кладбища (за что ревнивая Дарья пыталась глухо высказывать неудовольствие, но Алексей раз и навсегда твердо пресек эту тему), хозяин вызвал Софью Павловну на серьезный разговор. Он стал ей втолковывать, что мать его Марьи навсегда может считать этот дом своим, и что он — упаси Господь — ни в малой степени не желал бы хоть малейшим намеком подать ей мысль об