– Майкл Блэк, – немедленно сказал я.

– Прошу прощения? – Ручка в руке Миньятто застыла в воздухе.

– Отец Майкл Блэк.

– Я бы посоветовал вам выбирать свидетелей по меньшей мере в сане епископа.

– Он будет давать показания не о репутации Симона. Ему угрожали те же самые люди. Его избили.

Я достал из бумажника фотографию и передал ему.

Миньятто мрачно рассмотрел изображение.

– Где сейчас этот человек? Мне нужно с ним поговорить.

– Он работает в той же нунциатуре, что и Симон, но сейчас старается нигде не показываться.

– Как с ним связаться?

У меня был мобильный, но если Миньятто позвонит Майклу напрямую, тот воспримет его звонок как нарушение мною договора.

– Я сам с ним сначала поговорю, – сказал я.

Он рассказал напавшим на него, где найти мой запасной ключ. Так что он должен мне много больше, чем телефонный разговор.

– Если Блэка надо будет приводить под присягу, он понадобится нам в Риме как можно скорее.

– Я договорюсь с ним.

Миньятто кивнул, и его сговорчивость успокоила мне нервы. Вид нанесенных Майклу травм, похоже, заставил его больше доверять моим опасениям. Мы пробежались по короткому списку возможных свидетелей, который Диего, оказывается, уже прислал Миньятто, но мои мысли все время возвращались к Майклу. Получив его показания, жандармы могут пересмотреть свое отношение к взлому. В этом случае суду может потребоваться всего лишь одно дополнительное свидетельство.

– Монсеньор, – начал я, – должен еще кое-что вам сказать. Я думаю, что Петрос видел человека, который проник в нашу квартиру.

Миньятто поменялся в лице, исчезли последние следы оживления.

– Вы говорили с ним об этом?

В его вопросе прозвучал едва заметный намек – подозрительно удобно получалось, если Петрос запомнил такую полезную информацию.

– Я ни слова ему не сказал, – ответил я. – Вы просили меня поговорить с моей экономкой, и это всплыло в нашей беседе.

Миньятто нахмурился.

– Ваш сын еще ребенок. Не стоит заставлять его ворошить неприятные воспоминания. – Он попытался располагающе улыбнуться. – Защита сейчас складывается достаточно хорошо, но спасибо, что сказали об этом.

Мне вдруг стало неловко. Наступила тишина.

Миньятто перебирал бумаги.

– Ну что же, – сказал он, – продолжайте поиски брата. Сразу позвоните мне, когда что-либо услышите.

Я не ожидал, что беседа так быстро закончится, но он уже выходил из-за стола, чтобы проводить меня.

– Хорошо, монсеньор. Спасибо.

Я пошел за Петросом, чувствуя на себе взгляд Миньятто. Монсеньор как будто оценивал меня. А у дверей сказал слова, которые мне раньше никогда не говорил ни один человек.

– Ваш дядя был самым умным человеком в семинарии. И вы мне очень его напоминаете.

– Правда?

Он взял мою руку в ладони.

– Но послушайте меня. Прошу. С этого мгновения вы оба должны предоставить всю работу мне.

Я повел Петроса в парк, чтобы отвлечься и осознать услышанное. Понял ли Миньятто, насколько важно открытие Уго? Насколько оно может повредить нашим отношениям с православными? Я мысленно возвращался к разговору с Лучо, состоявшемуся сразу после смерти Уго. И как ни пытался, не мог понять поведение брата. Он упорно утверждал, что экспозицию менять нельзя. Что Диатессарон не заменит плащаницу в качестве главного экспоната. Хотя выставка, посвященная Диатессарону, решила бы все проблемы. Она скрыла бы истину о тысяча двести четвертом годе и позволила бы провести хоть толпу православных священников через залы, никого при этом не обидев. Даже когда Лучо передал Симону право заканчивать выставку, брат не распорядился демонтировать последний зал. Всего-то и надо было – убрать несколько витрин и кое-где побелить стены. И весь финал бы стерся.

Петрос залез на дерево, уселся на изогнутый сук и оперся спиной о ствол. Поймав мой взгляд, он улыбнулся и помахал мне. Что заставило Миньятто сказать, что я напоминаю ему дядю? Моя готовность попросить Петроса описать человека, который его напугал?

Во дворец Лучо мы возвращались кружным путем и остановились у предсеминарии, чтобы Петрос поиграл с мальчишками, болтающимися там в мертвую пору между концом лета и началом осеннего семестра. Они затеяли футбол в грязи перед общежитием, а я тем временем оставил записку отцу Витари, ректору предсеминарии, сообщив, что семейные обстоятельства могут помешать мне выйти на работу. У меня хорошие отношения с учениками, и администрация наверняка пойдет навстречу.

Когда я вернулся, ко мне шагнул один мальчишка. Казалось, он специально меня ждал.

– Святой отец, – сказал он, – у нас к вам вопрос.

Учителя называли его Хвастливый Джорджо. Его кудрявые черные волосы торчали из-за ушей, как гроздья мокрого винограда. Он приходился родственником одному ватиканскому епископу и поэтому считал, что ему все позволено.

– Да? – сказал я.

Остальные мальчики напряженно замерли. Кто-то разглядывал свои ботинки. Один толкнул Джорджо локтем, но он продолжил как ни в чем не бывало:

– Отец Андреу, это правда? Про вашего брата?

Я стиснул зубы. Кожу вдруг начало покалывать.

– Где ты это услышал?

Джорджо сложил руки пистолетом и помахал ими в сторону группы учеников.

– Все слышали. Мы хотим знать, правда это или нет.

Петрос огляделся, недоумевая, почему воцарилось молчание. Нужно было удержать волну, пока она не понеслась дальше. Посмотрев каждому в глаза, я попросил их ничего больше не говорить. Ранимое сердце Петроса – в их руках.

Самый крупный мальчик, добродушный дикарь по имени Шипио – Сципион, – подался вперед, и на Джорджо упала тень. Другие ребята переглядывались и, кажется, не возражали хранить молчание. Но глаза у всех горели. Джорджо не соврал. Им всем хотелось знать.

У меня с моими учениками уговор. Я учу их трудным истинам о священных текстах, ничего не приукрашивая и не смягчая. Здесь у нас в ходу честность.

Но они дети. Я не мог сказать им про Симона.

– Простите. Этого мы с вами обсуждать не можем.

Но они все равно ждали. Я – священник, с которым они разговаривали про видеоигры и про девочек. Про старшую сестру, которая чуть не погибла весной в аварии, и про маленького братишку, который умирает от врожденной болезни. Если им разрешается спрашивать, на самом ли деле Иисус ходил по воде и на самом ли деле непогрешим папа, то и этот вопрос должен разрешаться.

– Это очень личное дело, – сказал я. – Не стоит.