Но конечно, блестящий XVIII в., теперь представляющийся нам столетием победного шествия прогресса и неустанного восхищения разумом, был еще и столетием непрестанных войн, сожженных городов и усеянных телами в мундирах полей. Недаром Гельвеций заметил, что эпохи, благоприятствующие литературе, всегда наиболее богаты великими полководцами и государственными деятелями: «одно и то же солнце живит кедры и платаны»[367]. И наконец, это было время разгула реакции, преследования литераторов и эмигрантов, не осмеливавшихся жить на родине. И тот же Гельвеций в предисловии к своей книге «О человеке» (напечатанной посмертно) писал: «В настоящее время истину можно найти только в запрещенных книгах, в остальных – лгут»[368]. Действительно, сколько многие книги из тех, что теперь считаются определяющими для французского Просвещения, были осуждены, а то и горели на площадях!

Г. Т. Бокль, писавший о том времени, заметил: «сомнительно, чтобы и один человек из пятидесяти остался безнаказанным»[369]. Таким образом, занятие философией могло стать и действительно становилось делом смертельно опасным. Нет ничего удивительного в той горечи, с какой Гельвеций в конце 1760-х гг. писал:

Кризис, столь же спасительный, сколь и разрушительный, скоро грянет, и хотя прогноз Гельвеция не оправдается, его мрачное отчаяние многое говорит о настроениях интеллектуалов второй половины XVIII в.

Наконец, стоит сказать еще об одной черте французской философии XVIII столетия. Дело в том, что философы в это время стали весьма заметными политическими мыслителями, тогда как онтологические или эпистемологические вопросы в их творчестве отошли на второй план. Причин тому было много. Французские интеллектуалы напряженно переживали свое политическое отставание от Англии, которая, пройдя в XVII в. через ряд революционных потрясений, стала свободной страной, все граждане которой были так или иначе причастны к правлению. Контраст с абсолютной монархией, произволом королевских чиновников и деспотического правления был огромен. Поэтому французские философы своей первоочередной задачей естественно считали преобразование общественного устройства своей страны, а не разрешение метафизических задач.

Косвенным следствием такого положения дел явилось стремление сравнивать собственную ситуацию с ситуацией в других странах. Ведь сравнениями французского деспотизма с английскими свободами дело не ограничилось, и взоры философов обратились к другим странам и континентам. Отсюда несколько высокомерное обращение к политическому опыту Португалии, осторожное – к Китаю, критическое – к султанской деспотии Турции и Персии. И наконец, к этой стихийной тяге к сравнениям можно отнести характерное для эпохи обращение к образу дикаря – канадского или мексиканского индейца, которого в зависимости от вкуса то идеализируют, то низводят на животный уровень. Конечно, дело здесь не только в потребности осмыслить собственную ситуацию посредством сравнения. Ведь сам материал для сравнения давали великие географические столетия, происходившие на глазах у интеллектуалов XVIII в., и само знакомство с чужими культурами уже предполагало опыт сопоставления. И тем не менее, это сопоставление почти всегда носит критический характер, будучи способом оценить собственную ситуацию.

Торжество разума в естественных науках порождало уверенность в том, что не меньших успехов можно достичь в области наук общественных, а главное – что благодаря тому же разуму можно переустроить общество, избавив его от многих, если не от всех, пороков. Преобразование окружающего мира (прежде всего социального, а в дальней перспективе и материального) стало представляться естественным завершением философской доктрины, а сама доктрина – основанием для выработки хороших законов. Вера в хорошие законы является общим настроением эпохи. Поэтому проект Монтескьё становится выражением умонастроения весьма значительной части общества, а все философы-просветители так или иначе обращаются к проблеме права. Хотя Монтескьё оговаривался, что законы обладают разной степенью полезности в зависимости от характера общества и даже от климата, многие философы, подобно Гельвецию, представляли дело таким образом, будто взаимодействие человека и закона происходит как бы в пустом пространстве. Сам же Гельвеций постоянно настаивал на равенстве всех людей и на их одинаковой способности к счастью и труду.

Таким образом, Просвещение в своей дальней перспективе было политическим движением, имевшим своей целью власть над природой и обществом. Д. Брюер справедливо замечает, что «Просвещение в целом можно охарактеризовать как конъюнктуру знания и власти»[371]. И эта конъюнктура предполагала, что философия должна уйти от абстрактного теоретизирования и метафизических поисков глубинных оснований знания, а выявить конкретные механизмы формирования знания и изобрести эффективные техники для разумного преобразования мира. Поистине ни до этого, ни после человечество не ставило перед собой столь грандиозные задачи. Подчеркнем еще раз: философы Просвещения не были кабинетными мыслителями, и уж тем более не были они мечтателями; они засучили рукава и взялись за практическую реализацию этой задачи, прекрасно отдавая себе отчет во всей ее необъятности. По выражению того же Д. Брюера, «философы Просвещения в поисках знания оставили книги и библиотеки и отправились в студии и лаборатории, а то и на фабрики и в мастерские»[372].

В связи с такой обращенностью на злободневные проблемы философы стали популярны[373]. Конечно, это не означает, что ремесленники по ночам штудировали «Дух законов» Монтескьё или что пахарь не выходил в поле без томика Гольбаха. Популярность философов распространялась на придворные круги и на соперничающие между собой салоны светских дам. Кружок маркизы де Помпадур стал местом обсуждения и распространения самых передовых идей. И хотя Энциклопедию постоянно запрещали, сам король тайком обращался к ней как к справочному пособию.