По мере того как Грета становилась старше, власть отца над ней слабела. А сам он пил все больше, стуча кулаком по столу в пабе, громко жаловался на несправедливость, пока наконец постоянные посетители не стали от него отворачиваться, а хозяин паба недвусмысленно дал понять, что присутствие его здесь нежелательно. Да и в любом случае он больше не мог позволить себе покупать выпивку по ценам паба. Его уволили из очередной компании, и большую часть суммы, полученной при увольнении по сокращению, он потратил в первый же год на выпивку в обществе тех, кому еще не надоело его слушать.

Дома он сидел в кресле с ободранной обивкой, тушил одну сигарету за другой в черной пластиковой пепельнице и прихлебывал баночное пиво. Мать Греты продолжала готовить все ту же тяжелую и сытную еду, но ел он все меньше и меньше и постепенно перестал бить жену. Слишком уж ослабел. Он сидел, смотрел телевизор и всю свою ненависть изливал на мелькающих на экране людей. Всегда находился некто, кого можно было ненавидеть, — человек моложе его, богаче и успешней. Ну, к примеру, как тот парень, что поселился по соседству. Он въехал в их дом, когда Джордж Грэхем вот уже год был безработным, а Грете только что исполнилось семнадцать. Мать паренька была инвалидом, никаких признаков отца там не наблюдалось, что, на взгляд Джорджа, многое объясняло. Парень носил узкие кожаные брюки, в нагрудном кармане рубашки всегда лежала толстая пачка двадцатифунтовых купюр. Больше, чем Джордж зарабатывал за месяц каторжным трудом на фабрике. При этом мальчишка был всего на два года старше Греты.

Джордж выждал шесть недель, а потом позвонил в полицию. И обвинил паренька в том, что тот толкает наркотики в центре города. А чем еще, скажите на милость, можно заработать такую кучу денег? Но в полиции Джорджу сказали, что он только зря отнимает у них время. И если еще раз позвонит со своими поклепами, пойдет под суд.

Парень продолжал раздражать отца. Каждый вечер заводил под окном свой мотоцикл, треск и грохот стоял такой, что Джордж не слышал, что говорят по телевизору, а жестяная банка пива в руке вибрировала мелкой дрожью. Джордж позвонил в местный городской совет, но и там не предприняли никаких мер. Ничем не отличаются от полиции, ворчал он. Этот гаденыш из соседней квартиры купил их всех с потрохами за несколько паршивых фунтов, которые с таким презрением доставал из нагрудного кармана. А он, Джордж, честно платил налоги всю свою жизнь, и что теперь имеет?..

Грета тоже думала о соседском парне, пожалуй, даже не меньше отца. Однако рев мотоцикла под окнами почему-то не приводил ее в бешенство. Для нее он был песней свободы и независимости. Перед глазами так и стояли узкие бедра парнишки, обтянутые черной кожей, каждая мышца так и играла. Сердце начинало ныть от тоски. Ей страстно хотелось прильнуть к нему всем телом и унестись вместе с ним в ночь, в новый, неведомый и прекрасный мир.

Парень тоже заметил ее. Она почти физически ощущала, как он провожает ее взглядом по утрам, когда она шла в школу. От этого начинали гореть щеки, а ноги становились ватными. Ей было и жарко, и холодно одновременно.

Довольно долго он ее никуда не приглашал, а потому, когда наконец пригласил, она приняла предложение слишком быстро и страшно засмущалась. И почувствовала почему-то себя полной дурой. Словно этот паренек имел над ней какую-то особую власть. В каждом его поступке и жесте ощущался вызов, и она понимала: стоит отказать, и он никогда больше и не взглянет на нее.

Она переспала с ним потому, что знала: он не думал, что она согласится. И секс их не походил на занятия любовью, нет, скорее напоминал схватку. Ночами Грета выскальзывала из постели, спускалась вниз, родители к тому времени уже крепко спали, выходила и бесшумно притворяла за собой дверь. Потом перешагивала через низенький кустарник, разделявший два маленьких сада перед домом, и ждала, когда он впустит ее к себе.

Он говорил, пусть Грету не смущает присутствие его матери в доме. И оно ее не смущало. Его гостиная в полночь, освещенная свечами, представляла для нее особый отдельный мир, и их переплетенные в любовной схватке тела отбрасывали на канареечно-желтые стены причудливые тени.

Именно тогда, в первый и последний раз в жизни, Грета забеременела. К тому времени, когда она наконец обратилась к врачу, срок составлял уже два месяца. Она вышла из смотровой в приемную и запаниковала. Рожать ребенка никак нельзя, убить его тоже невозможно. Она не знала, что ей теперь делать, и рассказала матери. А та рассказала отцу.

Тут к Джорджу Грэхему внезапно вернулись силы, и он влепил дочери пощечину. А потом обозвал чертовой шлюхой. Грета хотела дать ему сдачи, но вместо этого она поведала ему, кто отец ребенка. Джордж запустил в нее пепельницей и велел убираться из дома.

Уйти оказалось так просто. Она зашвырнула в чемодан какие-то тряпки, с грохотом захлопнула за собой дверь. И лишь раз позволила себе обернуться на отчий дом, где прошло ее детство. Один лишь беглый взгляд, но она успела заметить мать, с тревогой выглядывающую в окно сквозь грязную сетчатую занавеску.

Ребенка Грета так и не родила. На шестом месяце у нее случился выкидыш, а потом она долго лежала в больнице с осложнениями, и врач-индус сказал ей, что она поправится, если не будет больше принимать эти чертовы наркотики. Он не знал, где Грета их добывала. Но они едва не убили ее вместе с ребенком.

— Детей у вас не будет, вы должны свыкнуться с этой мыслью, — сказал он. — Однако это еще не конец света. Впереди у вас вся жизнь.

Позже она просто не позволяла себе думать об этом. Да и времени не было. Тремя этажами ниже в той же больнице лежал в одной из общих палат отец, боролся за свою жизнь.

Похоже, рак был у него уже давно. Вначале он разъедал мысли и душу, затем превратился уже в чисто физическое заболевание, и к тому времени, как был поставлен диагноз, надежд на излечение практически не оставалось. Грета всякий раз брезгливо морщилась, вспоминая больничную палату, ряды кроватей с металлическими спинками, и на каждой лежит умирающий, облаченный в полосатую пижаму, ну точь-в-точь как в концлагере. Цветы не могли простоять в жарком спертом воздухе и дня, и еще там весь день работал телевизор, включенный на полную громкость, чтоб заглушить кашель больных.

Заходя к отцу, Грета могла бы злорадствовать, тешить себя мыслью, что он наказан поделом, но не получалось. Она приходила в отчаяние, хотелось плакать, но она не плакала. Он судорожно цеплялся за нее, как цеплялся за жизнь, словно забыл, сколько зла причинил своей дочери. Глаза уже не горели гневом и завистью, в них остался лишь страх, он незримо витал над всеми ними. Слепой всепоглощающий страх, наверное, только он и позволил отцу продержаться еще много недель, гораздо дольше срока, предсказанного врачами. Казалось, последним не терпелось освободить койку для нового безнадежного пациента.

Грета ненавидела страх. Он тайно нашептывал порой, что ей никогда не выкарабкаться, как бы она ни старалась. Твердил, что она неизбежно кончит свои дни как начинала — в грязи, тесноте и унизительной бедности. Во всем она винила мать. За долгие дни, проведенные в больнице рядом с отцом, цепляющимся за нее, словно за соломинку, и отказывающимся умирать, Грета начала ненавидеть мать. Ей были противны ее трясущиеся руки, блекло-голубые запавшие глаза. Ее просто тошнило от одного вида ее безжизненных волос, бесформенной фигуры, но более всего было ненавистно ей покорство матери. Эта ее жалкая философия: «Все, что ни делается, все к лучшему».