Октавия шагнула внутрь.

Филипп Уиндхэм отдыхал в глубоком кресле у потушенного очага, на коленях лежала книга. Он поднялся навстречу Октавии.

— Дорогая, а вот и вы. — В голосе Филиппа прозвучала хрипотца, которую она раньше не замечала.

— Как видите. — Гостья сняла перчатки. Граф легкими шагами танцора подошел к ней; гибкое худощавое тело двигалось с необычайным изяществом. Снял с головы Октавии капюшон, сжал лицо меж ладонями, жадно потянулся к губам, и эта напористость наполнила ее новым страхом. Из глубины естества поднялось отвращение.

Уиндхэм выпустил ее лицо, отошел на шаг и неулыбчивыми глазами принялся рассматривать гостью, в его жестоких зрачках затаился голод. Взгляд блуждал по ее телу, проникал под одежду. На секунду он задержался на зашнурованной груди. Филипп протянул руку и неспешно ослабил шнуровку.

Корсет стал свободнее, и Октавия вздохнула глубже, но от ожидания бешено забилось сердце.

Филипп довольно улыбнулся, но в следующий миг он отвернулся от гостьи и направился к столику, где стояли графин и бокалы.

— Мадера.

Слово прозвучало не как вопрос, а как констатация факта, и Октавии не оставалось ничего другого, как кивнуть головой. Она приняла бокал и пригубила сладкое вино, надеясь, что оно вернет ей мужество.

Филипп был одет по-домашнему: без сюртука и без галстука, в просторном парчовом "халате поверх жилета, в рубашке и панталонах. Глаза Октавии были прикованы к жилету — под бежевым, собранным в оборку шелком она старалась разглядеть маленький карман и крохотный мешочек в нем.

Поставив бокал на столик, Октавия подошла к Филиппу, положила руки на плечи, затем просунула под полы халата и осторожно сбросила его на пол.

Граф стоял не шевелясь, лишь иногда подносил к губам бокал. Глаза его сузились. Руки Октавии заскользили по телу, и она моментально нащупала то, что искала. Сердце радостно забилось. Теперь, когда она знала, где находится кольцо, было так просто его взять.

Она стала расстегивать жилет — пуговицу за пуговицей, моля Бога, чтобы Филипп принял за страсть то, что было на самом деле страхом.

Но вдруг он схватил ее за запястья:

— Мне не нравятся женщины, которые берут на себя такую смелость. — Голос прозвучал удивительно холодно, в глазах появился лед.

Руки Октавии безвольно повисли вдоль тела. Она ощущала себя шлюхой, которая по неумению оскорбила клиента.

— Извини, Филипп, — пробормотала она. — Я и сама нахожу себя слишком пылкой.

Уиндхэм улыбнулся, а Октавия почувствовала дикую ярость. Ей безумно хотелось чем-нибудь швырнуть в него, чтобы согнать с губ торжествующую усмешку.

Одной рукой — другая по-прежнему сжимала бокал — он продолжил работу Октавии: расстегнул жилет и изящным движением сбросил его с плеч. Одежда упала на пол, и Филипп носком ботинка отбросил ее подальше.

Нужно как-нибудь дотянуться… Изобразить милую домашнюю шалость? Расправить жилет, потом свернуть…

— Сними платье! — Грубая команда оборвала ее беспорядочно мечущиеся мысли. Пальцы дрожали, расстегивая крючки на юбке, бестолково суетились на распущенной шнуровке лифа.

Филипп притянул ее к себе; пальцы жадно ощупывали тело под рубашкой. Октавия не проронила ни слова, выкинула из головы все, сосредоточилась на одном: как бы дотянуться до пола, до жилета, запустить пальцы в карман, зажать в кулаке мешочек.

Внезапно она поняла, что он толкает ее назад, к кровати; упала на нее.

Никаких любовных игр, ни томительных приготовлений, ни огненных ласк.

Она старалась не смотреть, как он стаскивает с себя панталоны, как расстегивает рубашку. Но тут впервые заметила в его движениях поспешность. В одном нижнем шерстяном белье Филипп склонился над ней, задрал нижнюю юбку, обнажив ее бедра. Пальцы все выше и выше. Еще секунда, и она будет раздета. Тело станет уязвимым для возбужденной напрягшейся плоти, стремящейся вырваться из шерстяных кальсон…

Внезапно раздался немыслимый треск и следом целая какофония звуков: пронзительный крик, стон ужаса и боли — и комната наполнилась клубами сажи.

— Боже!

Граф Уиндхэмский обмяк, на лице появились удивление и досада. Он скатился с кровати. Октавия силилась встать, но задыхалась под дождем маслянистых черных хлопьев. К горлу подступал почти истерический смех, и оттого, что она всеми силами пыталась его сдержать, из глаз потекли слезы. Мысли вертелись вокруг одного: что с таким сокрушительным эффектом разбило вдребезги вожделение графа?

Филипп стоял у камина, лицо пылало яростью. На корточках внутри очага тряслось от страха то, что сначала показалось Октавии маленьким черным зверьком.

Девушка спрыгнула на пол и, не обращая внимания на сцену у камина, одернула нижнюю юбку. Она уже собиралась подхватить жилет, как раздался звук удара и вслед за ним душераздирающий вопль — явно человеческий.

— Нет! — Октавия быстро обернулась к камину. Граф занес руку с кожаным ремнем, чтобы нанести еще один удар существу у своих ног.

— Не надо! Он не виноват! — Одним прыжком Октавия оказалась у противоположной стены и перехватила руку Филиппа. — Он еще совсем ребенок. Наверное, заблудился в дымоходах.

Граф яростно вырвал руку, и ремень вновь засвистел в воздухе. Мальчишка заплакал, прикрыл ладонями голову.

Октавия вовсе позабыла, зачем она здесь. Не вспомнила даже о лежащем на полу жилете, не сообразила, что стоит в одной рубашке и нижней юбке, а граф Уиндхэмский в нижнем белье. Собрав последние силы, она вырвала ремень:

— Не позволю, Уиндхэм!

Филипп уставился на нее в недоумении. Лицо Октавии было испачкано сажей, но глаза сверкали золотым огнем. Ремень она сжимала так, словно это было оружие, которое она готовилась использовать против него самого.

Вскоре до Уиндхэма дошел недостойный, нелепый смысл сцены. К тому же рухнули все его планы.

Граф непристойно выругался и подобрал одежду. Октавия с сожалением наблюдала, как он надевает жилет. Но уже в следующую минуту она стряхнула с себя оцепенение и нагнулась, чтобы лучше рассмотреть все еще воющее в камине несчастное существо.

На вид мальчишке было не больше четырех-пяти лет, точнее Октавия сказать бы не решилась, настолько он был изможден. Лохмотья грязной рубашки не могли прикрыть обтянутые кожей ребра. Ремень Филиппа оставил багровые полосы на и так уже исхлестанной спине. Даже под налипшей сажей было видно, что колени и локти сильно кровоточили, а когда Октавия попыталась поднять его и поставить на ноги, мальчишка закричал от боли — его подошвы пылали от порезов и ожогов.

— Бедное дитя, — произнесла Октавия. В Шордиче она видела, как трубочисты разжигают в каминах огонь, чтобы перепуганные насмерть малыши лезли в кромешной тьме вверх по дымоходу, как посылают детей постарше, чтобы те снизу тыкали им в пятки иголками и острыми палками, заставляя пробираться к трубе. Все эти ужасы Октавия знала, но никогда не сталкивалась лицом к лицу с их результатом.