— У всех переговоры, — крикнул Абрамович.

— Ладно, ладно, — записал Волошин, имевший указание не слишком перечить олигархам, когда они наконец изберут агнца на закланье. — Четыре дня.

— Или даже три, — нажал Гусинский.

— Первое слово дороже второго! — рассердился Волошин.

— Первое слово съела корова, — с достоинством парировал Гусинский.

Олигархи одобрительно зашушукались. Вообще с тех пор как Гусинского решили закласть, его авторитет неуклонно возрастал. Березовский ему даже немного позавидовал и решил, что в следующий раз надо будет посчитаться как-нибудь так, чтобы подставиться самому.

— Итак, на три дня, — продолжал Гусинский. — Мобильник, конечно, сохраняется, это вне обсуждения…

— Мобильник не положено, — виновато сказал Волошин. — Холодильник.

— Да, холодильник, телевизор — это само собой, это я даже не упоминаю. Номер желательно двухместный, — Гусинский из книг знал, что в одноместном скучно.

— Двухместных нет, — покраснел Волошин. — Только трехместные.

— Да вы что! — возмутился Гусинский. — Совершенно уже деградировали, вообще! Двухместных номеров нет! У нас правовое государство или что?

— Знаешь, Володя, ты не заносись, — отечески сказал Волошин. — Ты все-таки не на курорт едешь. Еще девочек закажи.

Олигархи подло захихикали. Перемены их настроений, как и во всяком детском сообществе, были стремительны: недавний кумир немедленно обращался в изгоя.

— Джакузи ему, джакузи! — закричал Лисин, тыча пальцем в Гусинского.

— Массажиста!

— Фрикасе и консоме!

— Тише! — утихомирил их Березовский. — Не зарекайтесь, братцы. Завтра любой из нас может вот так же…

Воцарилось подавленное молчание.

— Да! — вспомнил Лесин. — Мы же со статьей не определились!

— Статья! статья! — зашелестело вокруг стола.

— Валютные махинации, — задумчиво перечислял Волошин. — Изготовление и распространение клеветнических измышлений… ах нет, пардон, это отменено. Незаконная приватизация… но под это можно всех… А! «Русское видео»! — внезапно осенило его.

— А клеветнические измышления никак нельзя? — с надеждой спросил Гусинский. — Или, может, хоть измена Родине? Это страшно поднимет рейтинг, страшно!

— Никак, — покачал головой Волошин. — У тебя не набирается на измену.

— Ну может, двойное гражданство?

— У всех двойное гражданство! — по обыкновению крикнул Абрамович.

— А. ладно, черт с вами, — сказал Гусинский. — «русское видео» так «Русское видео». Хотя предупреждаю — по этому делу вы ничего не накопаете. Там все чисто.

— Да знаю я, — отмахнулся Волошин. — Нам же и надо, чтобы все чисто. Главное — видимость, остальное — радио.

Олигархи поняли, что собрание закрывается, и потянулись к выходу, толкаясь и облегченно подпрыгивая. На прощание все со значением подошли к Гусинскому, которого прямо из Кремля увозила черная машина, и пожали руку.

— А с тобой я больше не дружу, — сказал Гусинский Березовскому. — Не играй в мои игрушки и не писай в мой горшок.

— Ой-ой-ой! — передразнил Березовский. — Какие мы нежные! Рева-корова!

Но на ухо Гусинскому шепнул:

— Если что, Вова, мы с тобой. И письмо подпишем, и — если они вдруг условия не соблюдут — напильник в буханке передадим…

Березовский очень любил книжки про Тома Сойера и хорошо знал, как организуются побеги.

И они разошлись. А Гусинский остался водить. Через три дня его выпустили. Тогда олигархи снова собрались считаться. Но это уже другая сказка.

Его стремительная карьера началась в Советской Армии. Еще на медкомиссии стройный и рослый призывник так поразил врачей статями, а в особенности командным голосом, которым отвечал на вопросы что главный военврач, сам непроизвольно подобравшись, вынес решительный вердикт:

— Этого — в роту почетного караула.

И действительно: из такого, как Миша, танкист не мог получиться в силу роста, связист — в силу интеллекта, а в десант такого представительного красавца упекать было жалко, да и парашютов уже не хватало. И потом, десантнику злость нужна. А на круглом Мишином лице читалась такая добродушная покладистость, что рота почетного караула, давно ставшая символом государства Российского, представлялась для него идеальным местом.

И действительно — служба у Миши заладилась, а больше всего удавалось ему лихое, молодцеватое «есть!». То есть он, конечно, и прочие солдатские реплики в великом воинском спектакле подавал исправно — «так точно», «никак нет», «не могу знать»… С появлением на погонах двух лычек его лексикон вынужденно расширился до сержантского уровня — «стройся», «разойдись» и «за время моего дежурства происшествий не произошло». Но и двулычный Миша лучше всего произносил все те же заветные буквы:

— Й-есть!

А поскольку служба его проходила не просто в Москве, а главным образом в историческом ее центре, вблизи Кремля, в соседстве Госплана СССР, который еще и не подозревал, что скоро будет называться Думой, — паренька, как в песне поется, приметили. Обходит однажды старенький генсек роту почетного караула:

— А что, хлопцы, тушенка у вас есть?

— Есть! — рапортует Миша своим волшебным голосом. Генсек медово улыбается:

— Так-так… А свободное время для переписки с родителями?

— Й-есть!

— А подшивка «Красной звезды» в Ленинской комнате?

— Ййй-есть!

Да где же видано, чтобы человек с таким талантом пропадал? И Миша оказался в Госплане.

Это ведь только так называлось — министерства, ведомства… На самом деле вся советская система была насквозь военизирована, и настоящая карьера в ней начиналась со службы в Советской Армии. Кто особенно удачно припахивал молодняк — того бросали руководить производством, кто оформлял Ленинскую комнату или играл на барабане — отправлялся в Минкульт или Минпрос, кто лучше других стучал, но уже без барабана, — шел в особисты. Кто зычно командовал или четко ходил строевым — составлял элиту нашей командной экономики. Одному замполиту повезло дослужиться до генсека, на каковом посту он тут же вручил сам себе орден «Победа». Наследовал ему особист. Рота почетного караула традиционно пополняла собой ряды управленцев, если не считать одного самого ограниченного, по кличке Коржик, который в конце концов подался в писатели. А уж те, кто совсем ни на что не годился, оставались в Министерстве обороны — оборонять то, что еще осталось в результате деятельности других ведомств. Первым делом, понятно, Мишу отправили на курсы иностранного языка, потому что в те времена иностранцы уже существовали и в Россию изредка наезжали. Их тоже интересовали вопросы, есть ли у нас свобода слова и колбаса, и надо было отвечать по-иностранному.