— Чубайс не одобрит, — покачал головой Касьянов. — Что я, Чубайса не знаю? Во времена веерных отключений петь про лампочки…

— Ну ладно, это же не главное там! Главное — «И тогда наверняка вдруг запляшут облака, и кузнечик запиликает на скрипке!»

— С голубого ручейка Начинается река, Ну а дружба начинается с улыбки! — хором запели члены правительства и пустились в веселый хоровод.

— И все-таки, — отдуваясь, произнес Путин, — это не вполне соответствует духу новой российской государственности. Мы вовсе не собираемся всем улыбаться. Мы хотели бы некоторым улыбаться, а некоторым нет. Наше государство, как ежик, к одним должно поворачиваться мягким брюшком, а к другим — воинственными иглами…

— Я знаю песню Ежика! — завопил Починок. — Облака, белогривые лошадки! Облака, что вы мчитесь без оглядки! Мимо белого яблока луны, мимо красного яблока заката…

— Явлинскому предложите этот гимн, — брезгливо поморщился Шойгу.

— Лично я, — вступил Рушайло, до тех пор не рисковавший участвовать в обсуждении, — подумал бы над тем, чтобы создать позитивный образ милиционера. Вот послушайте: «Собака бывает кусачей только от жизни собачьей… Никто не хватает зубами за пятку, никто не кусает гражданку лошадку и с ней гражданина кота — когда у собаки есть плошка и миска, ошейник, луна и в желудке сосиска…»

— Да, — кивнул Путин. — Но вы забываете, что милиция составляет хотя и самую доблестную, но все же не самую большую категорию нашего населения. К сожалению, — подчеркнул он. — И мы будем работать над исправлением этого положения. Но пока это не так…

— Я Водяной, я Водяной, никто не водится со мной, — запел Иванов-иностранный, вспомнив свой жалкий вид во время последнего европейского турне. — Эх, жизнь моя жестянка, ну ее в болото! Живу я как поганка, а мне лета-ать, а мне лета-ать…

— Песня, — пылко заметил Швыдкой, — должна вызывать чувства добрые! Напоминать о малых сих, которым каждый обязан по мере сил помогать! Вот, например, у меня в детстве была любимая песня — «Висит на заборе, колышется ветром…»

— Колышется ветром бумажный листок! — подхватил Шойгу.

— Пропала собака! Пропала собака! — с чувством поддержал Рушайло.

— Пропала собака по кличке Дружок! — завыл кабинет.

И странное дело! В этом пении все яснее и отчетливее прослеживались контуры другой мелодии, которая мощно и победительно поплыла над Георгиевским залом:

Щенок белоснежный, лишь рыжие пятна, И Ленин великий нам путь озарил! Он очень занятный, он очень занятный. На труд и на подвиги нас вдохновил!

Все встали — без команды, не сговариваясь. Национальная гордость заиграла на лицах.

Да здравствует созданный волей народов! И буквы и строчки заплакали вдруг: Союз нерушимый республик свободных, Вернись поскорее, мой маленький друг! Сла-а-вься, Оте-чест-во…

— Ф-фу, — проговорил Путин после паузы. — Прошу садиться. Волошин, перо и бумагу.

Выскочивший из-за двери Волошин с готовностью разлетелся к президенту с бумагой и золотым пером.

— Вот была песня, — решительно сказал Путин. — Гонишь ее в дверь — она в окно влетает. Нет, мальчики. Такая уж, видно, наша судьба. Вносите в Думу старый вариант Александрова, слова мы потом коллективно подберем.

В некотором царстве, некотором государстве была обильная земля и совсем не было порядку, как то заметил остроумнейший из её летописцев. Земля исправно родила из года в год, народ же, её населявший, был голоден, бос и малокультурен. Правители правили, бунтовщики бунтовали, народ безмолвствовал, но ничего не менялось. Лучшие умы государства затупились, пытаясь постичь такой порядок вещей, что дало повод тишайшему из поэтов той земли сочинить тезис об её умонепостигаемости.

Причина умонепостигаемости лежала в том, что земля сия была в общем мироустройстве контрольною делянкою, на которой, в отличие от других делянок (называемых опытными), дикая растительная, животная и социальная жизнь происходила сама по себе. Никто ею не управлял, никто не направлял и не ставил над нею экспериментов, что само по себе уже было грандиознейшим экспериментом мироздания, ибо всё то, чего с дикой жизнью не делали извне, она проделывала над собою сама. А потому всякий правитель сей земли, заступая в должность, получал знамение.

Каждый из правителей перед упомянутым заступлением отлично знал, чего он хочет и что сделает. Но заступив, совершенно терялся и начинал делать вовсе не то, что собирался, и не то, что ему советовали, и не то, что следовало бы, и уж совсем не то, что можно вообразить в рамках здравого смысла.

Все дело в том, что после коронации, или заседания боярской Думы, или Президиума Верховного Совета, или инаугурации, когда новоиспечённый правитель приходил в себя и взволнованно, как новобрачная, пытался осознать, что же с ним такое случилось, на стене его спальни проступали горящие буквы. Одни правители звали охрану, другие крестились, в ужасе вспоминая «мене, такел, фарес», третьи пытались сбить пламя одеялом. Невзирая на эти мероприятия, пламя не угасало, а только расползалось на всю стену грозным предостережением: «НИЧЕГО СДЕЛАТЬ НЕЛЬЗЯ».

Правители по-разному воспринимали его. Иные игнорировали, как самый решительный из её государей, именем Пётр, иные соглашались, как самый нерешительный, именем Николай, но кончалось это обычно одинаково: большой кровью. Правители продолжали править, земля — родить, народ — голодать и безмолвствовать, и ничего не менялось. Пока, наконец, хитрейший из правителей той земли, именем Владимир, не догадался, что вся беда оттого, что земля родит. Ибо землю надо пахать, сеять, орошать и снимать урожай, который в итоге обходится гораздо дороже, чем закупки оного в других землях. То град, то засуха, то саранча, то заморозки, техника ломается, живая сила пьёт по-чёрному, стало быть, надо просто покупать всё за границей. Землю взять измором, а привычку к её обработке искоренить. Деньги же следует брать в долг, отдавать со следующего займа, а ещё лучше — объявить дефолт и не отдавать совсем ничего.

С тех пор землю стали морить, а земледельца отучать от его вредной привычки. С урожаями боролись: в этой земле издавна всякий аграрный труд воспринимался как страдание, «страда», борьба, война и прочая неприятность. Запевая «это есть наш последний и решительный бой», люди выходили на поле брани. При хитрейшем правителе отняли у земледельца борону и лошадь. Аграрии, однако, продолжали пахать, а земля — родить. Тогда землю отняли, поделили, а поделённое снова отняли. Земля не поняла и продолжала своё. И ничего ей не делалось.

При свирепейшем правителе отнимать было уже нечего. Потому стали бороться с земледельцами, усиленно сажая их, стреляя и моря голодом. Оставшимся дали по рукам и строго-настрого приказали сидеть, не рыпаться, а еще лучше — сдохнуть. Многие послушались. Земля, тем не менее, продолжала родить. Тогда настроили на сей земле вонючих и вредных производств, для коих стали из неё выкапывать всё, что можно. Замусорили её, раскопали и бросили, закоптили и отравили, залили кровью на три локтя. Земля стонала, но продолжала родить. Может, и перестала бы, наконец, но тут скончался свирепейший.