— Отче Сергию, ты для нас в сей день был аки святитель Радонежский для рати Дмитрия Донского! Слово твоё о Троеручице вело нас в бой, каждый нёс его в сердце своём.

Вдруг на старом лице протоиерея изобразилось волнение, почти граничащее с отчаянием.

— Грешник я, княже, — сказал он. — Вот других исповедую, а сам-то ведь нагрешил сегодня.

— Сегодня? Нагрешил? Не может быть! Как?! — неописуемо удивился Холмский.

— Тебе одному признаюсь, — зашептал протопоп. — Хотя всё равно рано или поздно всплывёт вольность моя.

— Да какая вольность-то?!

— Перепутал я. Празднование Троеручицы позавчера было. А сегодня-то — память святых отцев шести Вселенских соборов. Им надо было молебен возносить, а я — Троеручице! И как я мог перепутать, сам не понимаю!

— Вот оно что!.. — озадачился Холмский. — Так может, не ты перепутал, батюшко, а сама Царица Небесная тебе мысли перепутала? Уж больно сильна была твоя проповедь о Дамаскине и руке отсечённой, которую ты уподобил Новгороду. А вот как бы ты проповедовал об отцах шести соборов, и повела бы твоя проповедь нас к победе?..

— О святых отцах соборных я бы, может, ещё лучше проповедь придумал, — сказал отец Сергий. — Хотя... Слова твои для меня утешительны, и кто знает, может статься, в них истина.

Протопоп пошёл к иному, нуждающемуся в отпущении грехов, а Холмский направился в другую сторону, в который раз думая о том, а нужна ли вообще исповедь перед смертью, если смерть была принята в честном бою за Святую Русь. Разве Господь Бог не простит и так все грехи павшему на бранном поле православному воину?

Тут его внимание привлёк Каракуча; с несколькими своими касимовцами он стоял над одним из трупов, слышны были удивлённые восклицания. Подъехав к ним, Холмский увидел, что разглядывают они того самого «шайтана».

— А! Шайтана своего нашли? — усмехнулся он.

— Девка это, канясь! — в ужасе проговорил Каракуча.

— Да ну! И впрямь?

Наклонившись над трупом, Холмский действительно увидел юную девушку с довольно красивым, правильным лицом и высоким лбом, волосы над которым были выстрижены. В правом виске зиял страшный пролом, сделанный, очевидно, тупым концом булавы, которая, собственно, и валялась поблизости. Тут ему вспомнились слухи о том, что у колдуньи Марфы Борецкой имелся где-то в потаённом месте созданный ею самой жуткий оборотень, который в обычном виде был красивой и юной девушкой, а под влиянием чар превращался в страшного непобедимого воина.

— А может, всё-таки шайтан это? — спросил Холмский.

— Моджет, — согласился с ходу Каракуча.

— Ну так мы и его одолели, неодолимого! — рассмеялся князь Данила и отправился дальше. Каракуча шёл рядом. — Чего тебе? — спросил Холмский. — Насчёт пленных, что ли? Нет, нельзя. Государь не велел оставлять их при вас. Так что сдавай всех, какие у тебя есть.

Каракуча в печали отстал. Данила Дмитриевич приблизился к пригорку, на котором поздравлял воевод с победой, вспрыгнул в седло, поднялся на пригорок и вновь оглядел усеянное трупами поле битвы. Теперь оно всё было подернуто сизой дымкой — подожжённый отступающими новгородцами посёлок Солца продолжал вовсю пылать.

И вот вновь, как бывало всякий раз после побоища, душу Холмского охватило нестерпимое ощущение скоротечности бытия. «Боже! Неужто всё уже кончилось?!» — снова зажглась в голове привычная мысль. Так страшно, так дико было осознавать, что сражение, казавшееся таким необъятным, громоздким, неподъёмным, нескончаемым, теперь уже осталось позади, и кажется, будто оно начиналось несколько минут тому назад. Сколько же оно продолжалось на самом деле? Час? Полтора? Два? Три? Никак не более трёх.

Князь посмотрел на небо из-под козырька ладони. Солнце стояло высоко. День ещё был в самом разгаре. Так много людей перелопатили за одно только светлое летнее утро! И всё ведь большею частию русских, русских людей! Сколько их тут лежит окрест? Тысяч десять? Двадцать? Их уже начали стаскивать в одно место, заодно и подсчитают. Грустная усталость навалилась на сердце сорокалетнего полководца. И как долго ещё русские будут убивать русских?..

Впрочем, эти — изменники, а значит — нерусь!

Холмский постарался увести своё сердце от тягостных раздумий и громко произнёс, набрав полную грудь воздуха:

— Победа!

Просто вишни. Не пироги, не вареники с вишнями, а просто вишни, спелые, крупные, особенно хороши слегка переспелые, начавшие бродить. Иван Васильевич очень любил их, а тут, в селе Коростынь, раскинувшемся по берегу Ильмень-озера, имелись знаменитейшие на всю округу пышные вишнёвые сады. И вот ведь, прознали коростынцы не токмо про то, что великий князь поблизости, но и что он большой охотник до вишенья. Несколько корзин с отборными ягодами привезли к Русе и встречали государя с этими дарами садов своих.

Подивившись такой предприимчивости коростынцев, Иван отпробовал вишенье из одной корзины. Это были крупные, чёрные, как смола, шпанки, сладкие, как смоквы, для особого вкуса слегка подвяленные на солнце. Таких шпанок ему ещё не доводилось пробовать. Окунув пальцы в другую корзину, он извлёк пучок розовых персидских вишен, сладких и сочных, по вкусу напоминающих черешни. Во всех остальных корзинах были вишни самых разных пород: сладчайшая родительская, терпкая василенка, бурая третиха с кислинкою, крупная алая бель — ещё кислее, лиловая игрица с привкусом земляники, синяя тёщина — кислая, с непередаваемым свежим ароматом, и, наконец, самая мелкая и самая кислая — сайга.

— Откуда ж вы прознали, что я большой охотник до вишенья? — спросил государь.

— А кабы и не был им, Иоанне Васильевичу, — отвечал старшой, — так, отведав нашего, коростынского вишнеплода, враз бы полюбил.

Вид этих крепких, весёлых и доброжелательных садоводов взбодрил Ивана Васильевича, и кабы именно сейчас подвели к нему пленных изменников во главе с Димитрием Борецким, он, пожалуй даже, простил бы их и отпустил с Богом. У ворот Русской крепости государя встречали на своих боевых конях главные победители шелонские — Холмский, Акинфов, Хрипун-Ряполовский, Щеня-Патрикеев, Русалка с детьми и дружиной, Руно; здесь же стояли псковичи, возглавляемые Васильем Фёдоровичем Шуйским и посадниками. Не в силах оторваться от необыкновенно вкусных шпанок, Иван набил полный рот, быстро сжевал, сплюнул косточки и лишь после этого подъехал к встречающим.

— Здорово, добры молодцы! — бодро крикнул он им в ответ на их поклоны и приветствия, сошёл с коня, крупным шагом приблизился к Холмскому, от души обнял его и расцеловал. — Свет ты мой, княже Даниил, львиный пастырь! Спасибо тебе за радость, которой порадовал всю нашу землю Русскую!

— Ради тебя, государь, — тихо ответил растроганный князь.

Обняв по очереди всех остальных витязей, великий князь снова сел на коня и вступил в Русу, сопровождаемый теми, кто его только что встречал, а также братом Андреем, Верейским, Оболенским, Ощерой, Бовой, окольничими, в митрополитовом рыдване ехали сам митрополит Филипп, духовник великого князя Митрофан, Чудовский игумен Геннадий, дьяк Степан и книжник Никита. Следом вошло в город тысячное государево войско. Остальная его часть шла в обход Русы к Ильмень-озеру на встречу с основной частью войска Холмского.