Кто же тогда вычерчивает изгибы этой реки углем? И этот уголь все еще как будто рдеет в середине, в сердцевине, в самом сердце. О-ё, горячо. А небо исполнено таких же углей: синеватых, рубиновых, бирюзовых, всяких. Сколько звезд!.. Вот бы сюда телескоп Луча Станислава Ильича. Или Лиду, — она-то смогла бы это нарисовать. Такого пейзажа не было ни в одном фотоателье мира. Мишка все ждал, что однажды Кит приедет с ней в заповедник, но они не появлялись, только отвечали изредка на письма. Мишке удалось через школу списаться с Китом, а потом с Полиной, — адрес Лиды тот не давал, забывал как будто. Приносила воздушная почта и письма Славика Пызина. Он все также учился в сельхозке и завидовал Мишке, настоявшему на своем.

Он бы еще больше позавидовал ему сейчас, пролетая на самолете: и Мишка слышал высокое далекое гудение и видел пульсирующие огни самолета, военного или пассажирского. Да нет, ясно же, что Славик только пассажиром и полетит… А Мишка уже кочует вольно, как и хотел, один, под звездами… Правда, на самом деле он хотел бы кочевать с Лидой.

Море снова как будто потянулось во сне, и ледяные покровы содрогнулись. Так трещина может пройти прямо под этим биваком. Мишка почти не спал, ворочался, под утро снова развел огонь, заварил чая, разогрел банку тушенки и ломти черного хлеба, разрубив окаменевшую буханку топором. И дальше пошел под звездами. Или скорее — в звездах, о-ё… Там, где лед был чист, звезды дрожали светочами и под ногами, он резал их лезвиями коньков, как великий шаман, добравшийся до небес по пути к главному светилу, родине всех эвенков — звезде Чалбон. Она скоро взойдет, как обычно, под утро.

Но увидит он ее только на обратном пути, уже из кабины уазика охотников, военных железнодорожников, подобравших его на мысу Южном Кедровом, подвыпившие прапорщик и капитан изумятся его броску на коньках и захотят помочь вернуться. Рано утром он и увидит на юго-востоке восходящую звезду Чалбон, слушая болтовню шофера и храп его хмельных командиров. Они выедут так рано, чтобы успеть потом в Нижнеангарск. Но что значит «рано»? Уже был восьмой час, для конца зимы не так уж и рано.

И сквозь стекло она будет светить ему, оранжево-желтая, молчащая, — и это молчание было особенно оглушительным по контрасту с болтовней шофера. И горы на горизонте будут дрожать тонкой красной изломанной линией.

С привкусом крови этот рассвет. И все события на родовой реке Мальчакитова.

— Не ухнемся в полынью?! — весело кричит курчавый парень с носом картошкой.

— Я только что здесь пробегал, — отвечает Мишка.

Над горами и по морю разливается свет, и Чалбон бледнеет, уже не успеть.

Уголь в руке жжется, нет сил удержать, и ровдуга дымится, прорывается черной дырой. Уазик подпрыгивает, отчаянно взвывая мотором.

«Зачем же Песчаная Баба дала мне знать, что еще рано в стойбище умерших, в лагерь мертвых?.. о-ё», — с удивлением успевает подумать Мишка.

И ледяной саван моря с хрустом расступается и окутывает Мишку тьмой.

Но в тот же миг ледяной саван оборачивается простынями. Как будто с теми железнодорожниками военными Мишка перелетел над пропастью лет… да и не такой уж огромной, всего-то армейские годы. И вот уже Мишку везут на какой-то другой машине, а потом несут, ага… Он открывает глаза и видит озабоченное лицо Тамары Могилевцевой. Мелькает и лицо начальницы аэропорта Светайлы с серыми глазами. Его поднимают куда-то, в какую-то камеру, и она вся начинает вибрировать и гудеть, и путешествие продолжается. Снова постукивают лезвия: тука-тука-тук-тук, — и шелестит лед: шшш, шшшахх, шшш, жжж. Тука-тука-тук. Шшахх-шшихх, жжж. Лезвия режут сине-черные зеркала в клубках нитей маин. Мишка снова пытает судьбу. Или это она его испытывает на прочность.

Мишка несется по ледяному зеркалу моря на свет восходящей звезды, не в силах больше держать пылающий уголь.

27 мая пошел сильный снег, поэтому Даррелл не смог вылететь.

А в обед выкатилось жаркое горное солнце, и снежное убранство также внезапно исчезло, как и появилось. Лед оттащило от берегов, но к вечеру эту полосу воды — метров пятьдесят — сто — опять забило льдами. Поселяне высаживают в теплицах под двойной пленкой помидоры и огурцы. На приусадебных участках сажают картошку. Все ждут рейса № 495 со школьниками на борту.

28 мая за Дарреллами прислали вертолет. Министр культуры Бурятской АССР пригласил гостей посетить Улан-Удэ… Улетели канадцы, может быть, не сняв главного, думаю я, орудуя в пекарне, выгребая угли и готовясь сажать в печь хлебы.

Ведь придет время, и старый заповедник превратится в историю. И начнется время нового заповедника. Интересно ведь будет сравнить. Да и вообще хроники со временем обретают ценность, как и фотографии. Время способно творить чудеса с кинохроникой, фотографиями. Да и с другими вещами. Какая-нибудь палка, которой мяли лен, превращается в раритет музейный.

Заповедник как магнит притягивает людей неординарных — хотя бы в чем-то, даже в своем желании, нет, лучше сказать нежелании вести жизнь обычную в городе ли, в селении. Ведь заповедник, как Петербург, явление умышленное. Центральной усадьбы еще каких-нибудь семьдесят лет назад не существовало. В лучшем случае здесь стояли два-три чума. Поболее — на Южном теперешнем кордоне, там была родовая управа тунгусская, еще стоял магазин и выстроили небольшую церковку. Эти сведения почерпнуты в «Тунгусской экспедиции», устроенной по простой причине: царскому правительству не хватало средств на ведение войны. Мировая бойня, таким образом, породила это мирное предприятие по охране соболей. Соболь был страшно дорог. И местный соболь в два, три, четыре раза стоил дороже соболя, добытого всего-то в каких-нибудь ста в километрах.

Это-то умышленное поселение и манит всяких искателей, что-то тоже умышляющих, замышляющих совершить в своей жизни. Так что не исключено, что в некий год, день объявится труд, книга, свод дневников и записок, репортажей, заметок, писем, посвященных заповеднику. Сюда же и карты, фотографии, открытки. А еще и фильмы. Вот фильм Даррелла, например. Только все норовят снимать зверей. А здесь интересны люди.

Все живущие в заповеднике похожи на полярников, по крайней мере несколько месяцев в году, когда поселок отрезан от внешнего мира. Поэтому к подбору служителей в новый заповедник надо подходить со всем тщанием. С этим согласны и Прасолов, и Могилевцев, и Юрченков. И кадровиком они назначили меня, ссылаясь на умение вести диалог и на то, что моя Люба и получает письма со всей страны. Она их читает и наиболее интересные передает мне для неофициального ответа. Действительно, в заповедник пишут неординарные личности: вышедшие в отставку чиновники, опальные или непризнанные литераторы, охваченные раскаянием преступники — прямо из зоны, староверы, йоги, шаманы, художники, спортсмены, мечтатели-школьники, ученые, солдаты-орнитологи, иностранцы-созерцатели.

Созерцатели-то здесь и нужны. Заповедник нового толка должен стать царством созерцания. Ну, точнее сказать: заповедник созерцания.