— Чё, самое?

— Погода лётная, пойду, ага, — сказал Мишка.

— Ладно, сэр орочон, сейчас подам фаэтон. Я с уроков сбежал.

Кит прошел в кухню, отрезал ломоть пшеничного хлеба, макнул его в блюдце с вареньем, съел, хлебнул воды из чайника. Заметил носки.

— Э, Мишка, они хоть и штопаные, но крепкие и теплые. Забирай, не обижайся и не обижай.

— А ты тогда бери коньки, — сказал Мишка.

— Да фиг они мне налезут.

— Они мне велики, — возразил Мишка.

Кит сел и примерил один ботинок. Сморщился и вернул его Мишке.

— Это какой-то хрустальный башмачок! Все, хватит церемоний, сэр орочон, самое. Поехали.

Вскоре у крыльца тарахтел мотоцикл. Они помчались по солнечным ослепительным улицам. В чистейшее густое синее небо вставали дымы. Азартно лаяли собаки. Все звучало резко, и краски были яркими, до боли в глазах. Дыхание перехватывало от мороза. В сторону поселочка с аэропортом уже кто-то проехал, и мотоцикл хорошо катил по колеям. Сосны и кедры были забиты снегом и сверкали.

— Если бы эти колеи до самой метеостанции вели! — крикнул Кит.

— Я не взял санки! — проорал в ответ Мишка.

— Балда! — ответил Кит.

Они ехали в снежных жемчужных вихрях. Показались дома. Кит довез Мишку до взлетной полосы, дожидаться не стал, хлопнул с размаху по протянутой руке Мишки, развернулся и покатил обратно.

Через два часа Мишка уже был в небе. Два часа ему пришлось ерзать под взглядами жены мастера, что-то отвечать на новые расспросы, пить чай… А когда самолет приземлился, снова на дороге появился Кит на мотоцикле. Наверное, сидел где-то в лесу, мерз, подумал Мишка. А может, и вправду, гонял снова в школу и теперь возвращался за родителями. Мишка встретил одного только отца Кита, взгляд его был угрюм. Мишка поздоровался с ним и, поблагодарив за все, пошел в самолет.

И вскоре он сверху видел поселочек, дорогу, лес. Заметил даже движущуюся коробку — «Урал» Кита с отцом, только теперь, скорее всего, Сергей сидел позади. Потом появились дома Хужира, разрезанные линиями улиц, на берегу моря скалы, Шаманка, как будто громадная Перламутровая, сбежавшая от Адама Георгиевича. Скалы отбрасывали голубые тени, и эти тени уже были похожи на замки с неизвестными обитателями и узниками. Рыбозавод с пирсом и катерами во льду, лодками на берегу. Отсюда они отправлялись на коньках в гости к Песчаной Бабе. Не скользили по льду, а будто летели, у Лиды развевались черные волосы, а у Полины концы желтого шарфа.

Лед у берега был ярко-голубым, чередовались участки синего чистого до черноты льда и снежно-белого. Эти ледовые пространства походили на странные крылья. Самолет набирал высоту. И по льду вдруг полетела его птичья тень. О-ё, это действительно было сэвдеелэй-дэ гуделэй! Мишка глядел, не отрываясь, в иллюминатор на залитый солнцем и засыпанный небесными снегами остров. И когда самолет уже подлетал к южной голой степной оконечности острова с причудливыми заливами и мысом Кобылья Голова, к монотонному звуку двигателей что-то прибавилось, какие-то новые голоса послышались, нет, один, тихий и прерывистый, как печальное дыхание, переходящее в глубокий грудной свист. Кто-то выводил мелодию синевы, солнца, чистых льдов, уходящих в бесконечные пространства.

Если взять круто вправо, подумал Мишка, через десять минут окажешься над горой Ёрд, сибирской пирамидой, возле которой живет безнадежный пилот Пызя с почтовым самолетиком французского летчика под потолком. Интересно, вернулся он уже в Иркутск?

И Мишка на мгновение почувствовал себя летчиком почтового самолета. Он как будто развозил по окрестностям какие-то послания, письма о чем-то странном, давнем, и собирал новые письма, чтобы переправить их через проливы дальше незнакомым людям: письмо о самом Пызе, очкарике с глазом-спутником, норовившем покинуть орбиту, письмо об острове, о его жителях; и старые письма о заповеднике, бабушке, белой важенке; и во всех этих письмах звучали обрывки песенок, если подумать, то каких-то детских, вот вроде этой песенки заблудившихся, которой его учила баба Катэ:

Кто такая эта Экшэри, уже и не вспомнишь… А бабка говорила, что если заплутаешь, то так и напой просительно, с полным уважением.

Но какой причудливый узор у реки получается на ровдуге-то, о-ё! Пока не вычерчиваешь свой маршрут, все кажется обычным, а возьмешься за уголь и оторопь берет, ого, какие разветвления. Как вот эти трещины на море, разбегающиеся во всех направлениях, своенравно вьющиеся, — тут уже не одна река, а рек множество, переплетения тысяч нитей, как жизненных паутинок маин, что есть у каждого человека, у каждого зверя, у всякой птицы и даже у любого дерева и камня, по слову бабушки. И может быть, это и есть великое зеркало судеб?

А самолетик бежит птичьей тенью по синим и черным зеркальным пространствам в серебряной оправе, тихо гудит, поет, словно баба Катэ на дудочке из высушенного птичьего горлышка играет, как в детстве, когда она еще кочевала с родителями по тайге у моря. Правда, Мишка не мог слышать этой дудочки, она уже давно пропала, как и сама бабушка… А вот как будто и слышал.

«Да жив ли я?» — думает Мишка. И хочет знать, что же с ним было дальше. Как будто ему это не известно, как будто не он, а кто-то другой возвращался в Иркутск, оттуда в заповедник через Улан-Удэ, как будто этот другой там и жил, терпя укоры тетки и слушая увещевания умных жителей пожарного Юрченкова, жены ученого Могилевцева Докторши Тамары, жены орнитолога Славниковой, комсомольского секретаря… Один только сосед Виктор Петров с черной бородой, как у попа, не уговаривал его и однажды в ответ на отповедь Славниковой заметил, что какой-то Бунин закончил и того меньше: четыре класса. Тоже, кстати, после зимних каникул. Заявил, что не вернется в гимназию.

И этот другой помогал дяде Иннокентию в работе, а на следующий год уже трудился рабочим лесного отдела, потом и лесником. И зимой перед армией все-таки исполнил свое обещание: на коньках с санками перешел море…

Это был длинный забег с востока на запад. Местами приходилось преодолевать снежные поля, переобувшись в легкие кожаные ичиги и намотав портянки из байкового одеяла. А по чистому льду он скользил довольно быстро. Санки с вещами, дровами и едой катились позади, прицепленные за веревку к поясу, почти не затрудняя движения. Посредине ледового моря уже в сумерках он остановился, развел костер, соорудил заслон от ветра из брезентового полотнища, сварил еду, напился горячего чая, надул матрас, подаренный одним студентом-практикантом, биологом из Киева, завернулся в тулуп и наладился спать под звездами перед догорающим костром, соображая, что огонь издалека виден и сверху, отовсюду…

«Разве я это лежу там?» — думает Мишка Мальчакитов.

И костер погас, путник уснул, а Байкал глубоко и протяжно вздохнул, да так, что ледяной кафтан его затрещал. И Мишка мигом проснулся, тут же совпал с самим собой. Байкал как будто встряхнул его. И он изумленно озирался, таращился на звезды, угли, один из них еще рдел сердцевиной…