самые смелые фантазии. Старый носильщик с голым торсом, в одних лишь драных грязных брюках, валялся на полу и стонал, зажмурившись. Его поколотили. Один из полицейских — не тот, что приходился братом Не Вэньянь, — с деловым видом ткнул старика носком ботинка и сообщил:

— Пришли потерпевшие, вставай, извинись перед ними.

Старик не поднялся. Полицейский рассердился и с силой пнул его. Тогда старый носильщик прохрипел:

— Хозяйка! Честное слово, я в ваш дом не вламывался…

Полицейский снова со злостью пнул его и процедил:

— Ты ж признался, а теперь опять отнекиваешься? Закон — это не игрушки!

Носильщик ахнул, свернулся калачиком и застонал.

Нам, трем женщинам, было невыносимо смотреть на такую жестокость, но мы не могли отказаться от помощи полицейских и в панике лепетали:

— Ладно, ладно, давайте продолжим, давайте продолжим.

Полицейский отвел нас в сторону и сказал:

— Мы ничего не можем сделать! С этими деревенскими, рабочими-мигрантами, необразованными и не знающими законов, очень трудно сладить. Вот постановление — он признал свою вину и готов выплачивать компенсацию, поставил на бумагах отпечатки своих пальцев. Теперь вы можете подписать, и поставим печать. Его зарплата будет считаться компенсацией, но ее, конечно, недостаточно. Я советую вам забыть об этом, дамы, с таких ребят взять особо нечего — ни кола ни двора. Но ручаюсь, что этот человек никогда больше не пойдет на преступление.

Не Вэньянь сказала:

— Хорошо, хорошо, спасибо вам! Большое спасибо за ваш тяжкий труд.

Постановление на бумаге — очень торжественное благодаря большой красной печати — действительно производило впечатление чего-то крайне надежного. Мы покончили с формальностями и молча вернулись домой, причем шли очень быстро, практически летели как ветер.

Вернувшись в ЖК, Не Вэньянь поднялась на восьмой этаж одна. Я осталась на парковке для велосипедов. Чжан Хуа принесла электрический вентилятор и стала обдувать меня прохладным воздухом. Некоторое время мы сидели в тишине. Только стая бюльбюлей, больших и маленьких, резвилась в кустах. Да цикады сначала шелестели среди листвы, а потом принялись кричать. Белые облака плыли по небу стального цвета, солнце пылало. Казалось, что я сижу так уже сотню лет, и все, что произошло — начиная с Цинь Шихуана[64] и до нашего нынешнего ремонта, — невозможно объяснить, даже если захочешь, ты совершенно беспомощен, станешь ли говорить или промолчишь. Я не выдержала и все-таки заговорила:

— Я не собиралась прибирать к рукам деньги, которые мы должны носильщику.

— Я знаю, — кивнула Чжан Хуа.

— Ну ладно. Тогда у меня от сердца чуть отлегло. — Я достала две купюры по сто юаней и сказала: — Чжан Хуа, я все-таки вынуждена попросить тебя об одолжении.

Чжан Хуа взяла деньги, посмотрела на банкноты и несколько раз бессознательно провела по краю пальцем. Потом наклонилась и сунула в чулок, убедившись, что там нет спущенных петель и деньги не вывалятся, когда она будет крутить педали.

— Прямо сейчас и съезжу.

Она села на велосипед и выпорхнула за ворота ЖК. На ней были ее любимые просторные бриджи с пионами, на толстых ягодицах — настоящая мешанина из лепестков и листиков, которая казалась мне милой, наверное, потому, что я просто привыкла.

Некоторое время я еще сидела на велопарковке в одиночестве, мое сердце постепенно успокаивалось. Дело наконец-то подошло к финалу. Не Вэньянь все-таки добилась своего и не заплатила носильщику за работу. Зато я заплатила за себя. Но Не Вэньянь больше не будет думать, что я их предаю. Соседи — не родственники, однако не стоит поступать с ними опрометчиво. Иногда в нашем мире важное дело не требует вмешательства большего, чем приготовление самого простого блюда, но порой камень, который давит на душу, весит полтонны, и скинуть его — настоящее счастье. Война сопротивления японским захватчикам длилась восемь лет, освободительная война — всего три года, но в каждой из них кровь и пот лились рекой, совершались подвиги, достойные песен; в результате мир обновился, и любой человек получил возможность проявить себя, стать важным. В обычные годы каждый день одинаково светел, но окружающие держат камень за пазухой, и сердце разрывается от боли; мелочи выходят на первый план, жизнь истирает в порошок все стремления и гордость, в итоге нас ждут долгие периоды заурядности, но они даже хуже — они требуют от людей особых терпения и стойкости.

Я собиралась было подняться к себе, но тут вернулась Чжан Хуа. Преградив мне путь, она вытащила из своего чулка пятьдесят юаней и сказала:

— С ним все нормально, конечно, чуток пострадал, но его прямо в участке чем-то намазали. Я немного посвоевольничала и отдала ему лишь сто пятьдесят, которые ты должна была за работу. Если по справедливости, то он и так задрал цену, нельзя нарушать договоренность. Кроме того, ты сама далеко не богачка, не надо этой благотворительности. Благотворительность до добра не доведет, вон я сделала доброе дело — и посмотри, куда это меня привело: считай, выстрелила себе самой в ногу!

Я кивнула:

— Хорошо.

— Разгром и правда не носильщик учинил. Подозреваю, что это бригадир. Веришь моим ощущениям?

— Разумеется, верю!

Чжан Хуа снова хитро улыбнулась и спросила:

— Я слышала, ты писательница?

Впервые в жизни мне стало стыдно за любимую профессию — непонятно почему. Чего я стыдилась? Но Чжан Хуа поспешила успокоить меня, тихо сказав:

— Все хорошо, все хорошо, я не буду на каждом углу об этом трепаться.

Я была совершенно ошеломлена: а что не так с писательством? Как будто я шпион, растворившийся среди обычных людей, и Чжан Хуа вывела меня на чистую воду.

В детстве мне посчастливилось родиться первой, и я была вскормлена молодостью, здоровьем, энтузиазмом, любопытством и любознательностью моей матери. Когда мой отец еще работал в правительстве, меня пичкали датским порошковым молоком. Моя подростковая жизнь проходила во время «Культурной революции» — на фоне больших событий и великих идей; я будто витала в облаках, попирая ногами солнце. Я никогда особо не задумывалась о трехразовом питании, потому что могла в любой момент зайти в столовую. Я покинула отчий дом еще до совершеннолетия и успела попробовать несколько из трехсот шестидесяти профессий, однако ни одна из них не стала для меня обыденностью. Я смотрела на мир широко раскрытыми глазами, в груди моей билось дерзкое сердце, и я целыми днями писала и читала. В юности я полагала, что мои тексты никто никогда не опубликует — разве только небо рухнет на землю, а история пойдет вспять. Несправедливость мира ослепляет литераторов.

В конце концов, мне было суждено родиться в новом обществе. Здесь мужчины и женщины равны, всем одинаково приходится хлопотать о повседневных нуждах, рожать