– Очень большой заказ, – кивнул Герберт. – И впервые у тебя получилось полностью хорошо. Я много раз говорил тебе: чтобы быть на настоящем уровне, фарфор должен являться модным. А тебе для этого не хватало артистизма. Ты была слишком серьезная, Варвара, – улыбнулся он.

– Была, а теперь перестала? – Варя улыбнулась в ответ.

– Наверное, с тобой что-нибудь произошло. Что-нибудь приятное. Ну, к делу! – Герберт хлопнул в ладоши. – Сегодня важные минуты, нельзя их терять.

Варя пошла вслед за Гербертом в цех отливки. У нее сердце всегда замирало, когда она видела, как жидкий фарфор, то есть и не фарфор еще, а каолиновая масса, которая, возможно, станет фарфором, заливается в гипсовые формы. А сегодня, когда это были не посторонние формы, сердце ее должно было бы замирать особенно.

Она могла представить их с закрытыми глазами. Она знала каждую линию этих фигурок, она сама придумала каждую эту линию и сама следила за изготовлением гипсовых форм, в которых они должны были наконец воплотиться.

И как же при этом не замирать сердцу?

Но сердце ее молчало. Варя и сама не понимала, отчего вдруг такая странность.

«Из-за этой тошноты дурацкой, – сердясь на себя, подумала она. – Отравилась, что ли? Вечно у меня все некстати!»

И тут она вспомнила, что сегодня ранним утром эта непонятно откуда взявшаяся тошнота казалась ей вот именно признаком того, что она волнуется из-за предстоящей отливки. Выходит, тогда она ошибалась? Или ошибается сейчас?

Варя вышла из мастерской, когда город уже погружался в сумерки. На другом берегу Москвы-реки белели в полумраке стены собора в Коломенском, мерцали золотые звезды на его синих куполах.

Варя шла вдоль берега и не чувствовала ничего, кроме усталости. Ни радости от того, что ее «Арабески» получились именно такими, какими она их задумала. Ни удовлетворения от того, что они вообще получились, что ей доверили наконец сделать что-то самостоятельное.

«Это из-за тошноты, – снова подумала она. – Из-за дурацкой тошноты. А она… Она просто так. Ничего она не значит!»

И тут ужас, который она до сих пор гнала от себя, то есть и не гнала даже, а просто не хотела сознавать, – ужас этот накрыл ее с головою.

«Я же здорова, – холодно, жестко сказала она себе. – Я совершенно здорова, все мои женские дела всегда происходили в срок и вовремя. А теперь ничего нет уже второй месяц. И значить это может только одно: что Олег тогда как в воду глядел с подлыми своими рассуждениями о ребенке».

От одной лишь мысли о бывшем муже, от того, что она представила его внятную манеру говорить, Варю затошнило еще сильнее. Она остановилась, положила руки на судорожно сжимающееся горло.

– Да что ж я за человек такой?! – от отчаяния она произнесла это вслух. Старушка, шедшая перед ней по улице, вздрогнула, обернулась и засеменила вперед ускоренным шагом. – Почему у меня все… вот так?!

Конечно, не было смысла задавать себе этот вопрос. Но кому еще его можно задать, Варя не знала.

Возможно, она сама была виновата в том, что так одинока – в огромном этом городе и в жизни. То есть, конечно, именно она была в этом виновата, а кто же еще? Будь у нее веселый и общительный характер, было бы и множество подружек, и множество разных приятных мест, в которые можно пойти в минуту душевной невзгоды.

Но ничего этого у Вари не было. Да и не хотелось ей, чтобы было у нее в жизни все это – веселое, легкое, ни к чему не обязывающее. И обман отношений, которые завязываются от одного лишь одиночества, тоже был ею уже опробован.

А другие, погруженные в самую глубину души, единственно ей необходимые отношения так и не появились в ее жизни. Они как будто бы и не могли появиться, эти единственные отношения… Но почему, почему? Варя не знала.

Успенскую церковь не зря называли певучей.

Даже когда не звучали в ней голоса певчих, Ксении все равно казалось, что ее стены не молчат. Может, оттого, что она была построена без единого гвоздя, вообще без единого кусочка металла, ничто и не мешало звучать сухому дереву ее стен.

Теперь, зимой, в церкви было холодно. Она не случайно была построена так, что не отапливалась даже зимою. Это уберегло ее от пожаров, которые за триста лет не раз могли оставить от деревянного строения лишь горку пепла.

Несмотря на зимний холод, в церкви было сухо. И это тоже было секретом ее постройки. Здесь вообще все состояло из сплошных секретов, на Беломорье.

Во всяком случае, Ксении так казалось.

Когда привезший ее из Москвы Андрей Гаврилов предложил ей остаться в Мурманске, она отказалась.

– Почему не хочешь? – удивился тот. – Мурманск большой город, книги есть, школы есть – для тебя работы много.

– Мне обстоятельства не позволяют, – уклончиво ответила Ксения.

Уклончивость вообще-то не была ей свойственна, а перед этим пареньком она испытывала за нее даже неловкость. Удивительная наивность и кроткость его больших разлетистых глаз не допускала ни малейшей неискренности в разговоре с ним.

– Ты в красивые места хочешь, да? – вдруг улыбнулся Андрей Гаврилов. – Для тебя важно, чтобы красиво?

Странно было, что обычный вербовщик, в задачи которого входит только набор рабочих рук, обращает внимание на такие вещи, как желания тех, кого он нашел для одной лишь работы. И тем более – что он интересуется, важно ли для них такое неважное с практической точки зрения обстоятельство, как красота мест, где они будут работать.

– Да, – невольно улыбнувшись, кивнула Ксения. – Это важно, чтобы было красиво.

Поезд шел из Москвы на Кольский полуостров почти две недели. За долгую дорогу в переполненном вагоне Ксения устала. Да еще воспоминания, которые она гнала от себя… Что подумал Игнат, когда прочитал ее записку и понял, что она ушла от него навсегда? Согласился ли, что без нее ему будет лучше? Или ищет ее теперь со всем присущим ему упорством?

Ксения понимала: если Игнат в самом деле ее ищет, то найдет непременно. И другое она понимала тоже: лучше расстаться с ним один раз – единым духом и без оглядки.

Так что о красоте мест, где будет как-нибудь идти ее дальнейшая жизнь, Ксения совсем не думала. Но надо же было что-то ответить этому милому и смешному парню – она и ответила.

– Тебе на речку Варзугу надо, – убежденно сказал Андрей Гаврилов. – Варзуга в Белое море течет. На ней поморы живут.

– А разве у вас здесь не все поморы? – удивилась Ксения.

– Не все, – объяснил Гаврилов. – Поморы от других отличаются. Вот я, например, саам. Это такой северный народ. Ты про саамов не знаешь, наверное.

– Не знаю, – подтвердила Ксения. – Вы не обижайтесь.

– За что обижаться? – улыбнулся он. – У нас маленький народ, из Москвы его не видно. Мы раньше, до революции, только оленей пасли и рыбу ловили. Поморы тоже рыбу ловят, но они совсем другой народ. Русские, но более… Более сильные, вот какие! И гордые поэтому – работают много, работать умеют, потому себя уважают. Только суровые. Но это понятно: у холодного моря и жизнь суровая.