Это был самый лучший вечер после наводнения.

Не могу понять, как это можно волшебным образом ровно в двенадцать превратиться из ребенка во взрослого. Интересно, Агги ощутила перемену, как только пробило полночь? Прямо как Золушка, только наоборот.

Возможно, я бы не проснулась, но какой-то комар упорно хотел укусить меня в веко. В полусне я услышала негромкий шорох. Опять змея? Я повернулась на другой бок и почти заснула снова, как вдруг поняла, что это Агги. В слабом свете луны я видела, как она ощупью пробирается к шкафу.

— Агги, что с тобой?

Она застыла на месте.

— Я тебя вижу, — шепнула я.

— Тихо, — шепнула она в ответ. В голосе слышались умоляющие нотки.

— Что ты делаешь? Зажги свечу.

— Никаких свечей! — оборвала Агги. — Спи давай!

— Сначала скажи, что ты делаешь.

Она открыла шкаф, достала свой ковровый саквояж и положила на кровать. Потом ощупью вернулась к шкафу и начала вынимать платья.

— Если ты немедленно не объяснишь, что все это значит, я бужу маму и папу.

— Пожалуйста, не надо, — взмолилась Агги.

— Тогда лучше скажи.

Я не видела выражения ее лица, но по долгой паузе поняла: она решает, с чего начать.

— Меня ждет Лафайет Лампкин. Мы поедем в Бомонт и там поженимся.

— Но, Агги! — дерзость этого замысла лишила меня дара речи. Порядочные девушки из порядочных домов так не поступают. — Ты влипнешь в неприятности.

— Тише ты! Все будет в порядке, если мы поженимся до того, как нас догонят. Мне восемнадцать, я могу выйти замуж.

— А о родителях ты подумала? Ты им сердце разобьешь. А о моих родителях? Они же с ума сойдут.

Что она делает? Невероятная наглость! Она навлечет позор на всю нашу семью.

— Я оставила письмо.

— А деньги у тебя есть?

Она захлопнула саквояж.

— Я взяла из банка все свои сбережения. Мы всё вложим в дело. Он говорит, что в Бомонте нашли нефть. Тот, кто вовремя начнет, сможет неплохо заработать. Мы обязательно разбогатеем.

Это вряд ли, подумала я, но промолчала. Просто смотрела, как Агги складывает платья, потом пробирается через комнату. Она взялась за ручку двери и добавила на прощанье:

— Он ждет меня на Локхартской дороге. Пожалуйста, не говори никому хотя бы до завтрака. Я пришлю тебе что-нибудь в подарок. Прошу тебя, Кэлли!

Ее будущее у меня в руках! Один возглас, один сигнал тревоги — и все ее планы рухнут.

Я взвешивала: с одной стороны, особой сестринской любви между нами нет. С другой стороны, мы научились быть терпимыми друг к другу. И она дала мне пару важных уроков.

— Я влипну в неприятности.

— Вовсе нет. Притворись, что ничего не слышала. Просто скажи, что всю ночь спала как убитая.

Я прикинула, насколько убедительно это звучит.

— Они на мне живого места не оставят.

— Кэлли, прошу тебя! Ты поклялась на Библии.

— Про фотографию. Это совсем другое дело.

— Пожалуйста, Кэлли! Можешь оставить себе мой ундервуд.

Я вздохнула. Как бы мне потом не пожалеть.

— Ладно. До завтрака никому ни слова.

— Обещаешь?

— Обещаю, Агги.

— Знаешь, ты мне даже нравишься.

— А пишущую машинку можешь забирать. Я и так никому не скажу.

— Она все равно слишком тяжелая. Куплю другую. Теперь она твоя. Прощай!

— Прощай, Агги! Удачи тебе!

Какое сухое прощание! Агги уходит, а мне хочется, чтобы она осталась или хотя бы подала надежду на новую встречу.

— Ты будешь писать? — шепчу я.

Она не ответила. Просто закрыла за собой дверь. Легкий щелчок — и ее нет. Как легко она освободилась от нас, от нашего дома, от семьи, от меня.

Думаете, я всю ночь лежу без сна, уставившись в потолок? Тру глаза и трясусь от страха, вспоминая ее чудовищный поступок? В ужасе представляю себе последствия? Вы правы. А может, вы думаете, что утром обошлось без скандала? Размечтались!

С беспечным видом вошла я в столовую, хотя меня и подташнивало. Мама попивала кофе из своей любимой веджвудской фарфоровой чашки. Она подняла глаза и спросила:

— А где Агги? Она хорошо себя чувствует?

— Понятия не имею, — я боялась, что мой голос сорвется. — Ее нет в спальне.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурилась мама.

— Это лежало на комоде.

Я отдала письмо, села на свое место и притворилась, что всегдашний аппетит мне не изменил. Нелегкое дело. Трясущимися руками я тыкала ложкой в яйцо.

Кофе выплеснулся из маминой чашки, и по белоснежной скатерти расплылось коричневое пятно.

— Альфред! Она сбежала!

Какой поднялся тарарам! Папа, Гарри и Альберто оседлали лошадей и пустились в погоню. Один поскакал в Сан-Маркос, другой в Локхарт, третий в Лулинг. Шерифам соседних округов были разосланы телеграммы. Мне грозили самыми страшными карами за то, что я проглядела побег, но я твердо стояла на своем: проснулась, а ее нет в комнате.

В доме надолго поселились страх и ярость. Одно хорошо (кроме ундервуда, конечно) — кровать опять моя. Хотя я отвыкла спать на мягком и пару дней даже скучала по своему комковатому матрасу. Но это быстро прошло.

Дядя Гас и тетя Софрония страшно рассердились и обвинили во всем моих родителей, хотя Агги, вымаливая прощение, написала, что они ничего не знали. Позже обнаружилось, что Агги и Лафайет отправились в Остин, обвенчались и на поезде добрались до Бомонта. Там они сняли маленький домик, а на заботливо прикопленные Агги деньги Лафайет начал нефтяной бизнес. Потом до нас дошли слухи, что они ждут первенца и счастье их безбрежно, как море.

Кстати, о море. Агги так мне и не написала, но несколько месяцев спустя нам доставили деревянный ящик, на котором стояло мое имя. Письма не было, но в ящике обнаружилась замечательная коллекция причудливых морских раковин. Все экземпляры были тщательно упакованы и переложены древесными стружками. Мы с дедушкой провели немало счастливых часов, разбирая коллекцию и составляя каталог. Одни как крылья ангела, другие похожи на полосатые веера, третьи — на кошачьи лапки. А закрученные раковины морских улиток! Там нашелся даже засушенный экземпляр Diodon. Моя собственная рыба-еж! Я обвязала ее длинной голубой ленточкой и подвесила к потолку. Теперь она плывет по воздуху, слегка раскачиваясь от сквозняка. Как же я люблю мою рыбу-ежа! А еще я люблю самую огромную раковину с торчащими острыми шипами. И не только за то, что она почти в фут длиной. Когда подносишь ее к уху, слышен далекий шум моря.