– Валовой доход с вязниковской вишни доходил до тридцати тыщ рублей золотом!

Видимо, это целая куча бабок, думал Сташек уважительно, рассматривая совершенно мальчишеский вихор на затылке Валентина Ивановича. С этим вихром ничего тот поделать не мог, как ни стригся. Из-за вечно торчащего вихра замечательный их директор носил тайную кличку Чижик.

– А будущий урожай определяли так: на Спиридоньев день запаивали воском в бутылке с водой веточку, и если она зацветала – быть урожаю. Дармовой промысел! – процедил «Чижик» с горечью, будто доказывал что-то собеседнику неприятному, упёртому и бесполезному. – Собирай его, да от птиц защищай… А ведь загубили!

Увы… После войны сад мало-помалу перестал быть «обчественным»; нагородили по нему заборов, домов понастроили, и постепенно «родителеву» вишню вытеснила «алуха», совсем другой сорт, ягоды твёрдые, кислые, ярко-красные. Разрослась, как сорняк. Зато из «алухи» все варили варенье.

Так вот, в «нашем» саду батя «алуху» запретил, у «нас» вишни обсыпаны были чёрными сладкими плодами. Ох и сла-а-адкими… И потому, что ни лето, – проклятая повинность всего детства: трещотками птиц гонять. Эта каторга кого хочешь, даже самого старательного, самого терпеливого на свете человека с ума сведёт! Сидишь на пеньке, читаешь книжку и всё время, как придурок, машешь над собственной башкой самодельной трещоткой: две ребристые дощечки, одна, подлиннее, с ручкой; треск противный такой, слышно за километр. А птицам – что! Птицы – ноль внимания, они и к духовому оркестру привыкают…

Но сад был настоящий, благодатный: кроме вишен, в нём росли терновник и крыжовник, смородина всех цветов (даже мичуринская из питомника, с продолговатыми, как у кизила, терпкими ягодами), и клубника, и помидоры… А уж китайские яблони! Варенье из них мама варила прямо с черенками, и яблочки клала целиком, и получались они упругими, сладкущими, и сироп был густым, как повидло!

В августе начиналась маята.

Всей семьёй усаживались на крыльце и готовили ягоды к варенью: ножницами обрезали усики у смородины и крыжовника (руки быстро покрывались бурым налётом, и оно понятно: паровозы давали обильную гарь, и даже когда дорогу электрифицировали, эта гарь ещё долго была составной частью воздуха, почвы, предметов, запахов… самой жизни. Летом, в жару, вытрешь пот со лба, а ладонь – как у мулата). Из вишен выдавливались косточки специальной давилкой, купленной в «Хозтоварах», и к вечеру рука уже болела от самого плеча, немела спина и всё тело просило пощады. Зато вечером же за все адские труды тебя ждало вознаграждение: блюдце с пенкой от кипящего варенья. Нежная, дымчато-розовая, лаковая глазурь неописуемого вкуса…

…слаще которой были только губы Дылды, той же пенкой и перемазанные, – восьмой класс, полчища ос, прокалённый солнцем воздух и золотистые «пчелиные» её глаза прямо перед его лицом, и испуганная радость, пульсирующая в кончиках пальцев, в животе, в губах и в паху…

А на исходе зрелого лета: ягоды. Вот это – сущее наказание, как и грибы. Ноги в кедах, сатиновые шаровары туго завязаны у щиколоток, рубаха с длинными рукавами, на шее платок, на голове – кепка. И в три погибели согнувшись, по жаре, в облаке жгучего комарья…

Ягод много было: на просеках земляника, брусника… костяника – словно ядрышки граната на тонком стебле с косточкой внутри. Попадались малинники и заросли чёрной ежевики. Тогда ещё и голубика встречалась, – и впрямь голубые кисло-сладкие ягоды, после детства почему-то пропавшие. А клюкву привозила тётка со своих южских болот.

Однажды в детстве тётка Наташа взяла ребятню (и шестилетнего Сташека – впервые) собирать на болотах клюкву. Вот когда он нутром ощутил, каково это: ступать по живой, словно вздыхающей почве. Бредёшь по елани, полянке такой в ельнике, вокруг – изумрудно-ласковая влажная тишь: сочная трава с тёмно-зелёными листочками и рубиновыми каплями клюквенных ягод… Вдруг земля под твоей ногой пружинит и словно уплывает в сторону! Будто неосторожно ступил ты на огромную спящую змею, и та шевельнулась, просыпаясь. Сташек ахнул, застыл, шумно, с присвистом, втянул в себя воздух… Тётка оглянулась и заполошно крикнула:

– Кочку! Кочку ищи! Прыгай на кочку!

Нет, почему-то он знал, что прыгать нельзя. Вообще нельзя никаких резких движений. Вдруг в памяти всплыла картинка: он босиком на свеже-сжатой стерне. Под ногами короткие колкие иглы: остатки стеблей… Сташек тогда придумал, как двигаться: стоя на одной ноге, второй заскользил, как на коньках, приминая босой ступнёй колкие соломины, затем осторожно и легко подволакивал по стерне другую ногу, проскальзывал всё дальше, лёгкий, увёртливый… И тут, понял он, тоже надо лёгким стать и плавным, стать маслом – по болоту.

Он медленно оторвал правую ногу от дышащей змеиной шкуры болота, заскользил ею, плавно перенеся вес тела на правую сторону. Вновь почва прогнулась, и вновь он заскользил по-над болотом, невесомый, текучий, неощутимый для спящей змеи…

Вдруг увидел впереди сухой загривок травы, сгруппировался, прыгнул и ощутил под ногами твердь! И застыл, отдыхая… На краю елани испуганной молчаливой группкой стояли ребята – и свои, и соседские, а тётя Наташа, белая как полотно, сжимала в руках здоровенный дрын. Отколотить его, что ли, собралась? (Да нет, дурачок, позже объяснила она, – мы думали, ты провалишься, так палку тебе подать, чтоб цеплялся.)

А дальше он искал глазами островки сухой травы и прыгал по ним или скользил, пока не добрался до края елани.

Черника росла только в ельниках, и там нужно было двигаться сторожко, во все глаза под ноги глядеть: в ельниках змей полно. Тошнотворное вихлявое движение холодного жгута Сташеку было омерзительно. Никогда не мог преодолеть этой дрожи отвращения. И будучи взрослым, видавшим разные виды смертей и преступлений, всегда отворачивался, нервно сглатывая, когда где-то на пляже странствующий балбес вешал всем желающим на шею сонного пятнистого удава.

Да, в ельнике полно было змей. Но соседская старуха, Башкирцева, бабка во дворе неприметная, в лесу становилась главной: когда сборщики ягод приезжали на место, собирала всех в кружок и читала то ли молитву, то ли заговор от змей… Ни разу никто не был укушен!

Ну и – грибы, конечно. Батя был грибником заядлым: брал только белые, подберёзовики и подосиновики. Ещё до маслят и лисичек снисходил, а осенью – до груздей и волнушек. Но и только. Остальных грибов не признавал.

Шёл он позади Сташека след в след и через час демонстрировал полную корзину, презрительно поглядывая на жалкую добычу сына. В наказание забирал его пустое лукошко, а Сташеку приходилось тащить отцово, полное…

Но на этом грибные бдения не заканчивались. Вечером надо было пережить ещё семейный ритуал: ужин, жареные грибы. По тарелкам их не раскладывали, ели – как исстари в семьях водилось – с одной огромной сковороды, поставленной в центр стола. Хорошо тому, кто умеет быстро есть, загребая так, что ложка в воздухе мелькает. Сташек не умел, он вообще не умел сосредотачиваться на еде – может, потому, что ел всегда с книгой в руках, в захватывающих местах зависая над тарелкой, как лошадь у забора. Так что после дружного семейного грибожора из-за стола выходил полуголодным и злым.