Наиболее естественный способ интерпретации математики квантовой механики состоит в том, что реальность надо считать пространством возможностей, а потому реальный мир возникает, когда это пространство сжимается до моментов, выполняющих функцию порталов, которые позволят понимать то, что возможно в прошлом и в будущем. Такие «порталы» и есть то, что мы обычно называем «настоящим», представляющим собой ту сферу, в которой причина и следствие соотнесены друг с другом наиболее очевидным образом. Но когда содержание настоящего меняется, меняется и наше ощущение того, что было и будет возможным. В этом отношении нет ничего такого, что должно было бы навечно оставаться невозможным, поскольку подходящее событие могло бы решительно изменить пространство возможностей. Но точно так же то, что было возможным, впоследствии может стать невозможным. Конечно, физику мое описание покажется слишком грубым. Тем не менее даже такое грубое описание может стать подсказкой для теоретиков политики и науки, особенно в том, как концептуализировать возможность и темпоральность – две основополагающие категории исторической науки. Соответственно, я не буду углубляться в тайны «квантовой причинности» (известной также как дальнодействие), не говоря уже о том, как представление о реальности, понадобившееся для понимания микроскопических событий, можно легко масштабировать до понимания событий обычной величины и даже глобальных тенденций. Однако ведущий теоретик международных отношений Александр Вендт [Wendt, 2015] уже проделал значительную часть черновой работы, необходимой для построения убедительной теории политики, полностью учитывающей тонкости квантовой механики.

Представление о том, что события определяют ход истории, является общим, хотя и спорным местом среди философов истории. Обычно эта идея понимается через понятия либо «основополагающего момента», либо «поворотной точки». В первом случае прошлое представляется хаотическим полем, которое основатели приводят в своего рода устойчивый порядок; в последнем – прошлое представляется в виде принимаемого по умолчанию паттерна, который завершается или перенаправляется поворотной точкой. Знаменитая теория научных изменений Куна [Kuhn, 1970; Кун, 1977] сочетает оба этих момента в качестве чередующихся фаз – «нормальной» науки и «революционной». Но общим для обеих версий этого представления, понимаемых в качестве либо отличных, либо взаимодополняемых исторических горизонтов, является то, что «материал истории» лучше понимать – по крайней мере, метафорически – в качестве преобразований материи, а не перестройки пространства возможности. Примером этого различия является распространенный запрет оказывать какое-либо «влияние» на прошлое, не говоря уже об его «изменении», хотя у нас, видимо, нет никаких проблем с тем, чтобы говорить о «влиянии» на будущее или даже о его «изменении». Наши интуитивные представления о том, что время имеет определенное направление, основаны на этом наблюдении. И наоборот, «квантовый поворот» в том смысле, который отстаивается здесь, потребовал бы признать каждое событие в качестве того, что потенциально может менять одновременно и прошлое, и будущее.

Асимметрия в наших обычных суждениях о темпоральности указывает на то, что наши обыденные представления о природе причинно-следственных связей противоречивы, а это, в свою очередь, может отражать слишком неопределенную концепцию свободы воли [Dummett, 1978, ch. 18–21]. Другими словами, когда мы говорим об «изменении будущего», мы представляем себе, что наделяем формой нечто такое, что в момент нашего действия остается неоформленным, вот и все. И все же только ретроспективно, то есть после того, как «нечто» получило форму, мы можем вынести суждение о том, как наше действие повлияло на превращение того, что было возможным будущим, в реальное настоящее. Мы думаем, что сделали нечто значимое, поскольку то значимое различие, которое мы видим, и есть то, в котором мы узнаем собственное действие. (С этой проблемой сталкивается право, когда пытается определить, кто на суде должен «взять на себя ответственность» за определенное действие.) Короче говоря, наше понимание прошлого и будущего формируется одновременно. Действительно, «настоящее» может определяться как место, в котором «возможное будущее, находящееся в прошлом» преобразуется в «настоящее, необходимое для конструирования будущего».

То, что применимо в качестве принципа нашего собственного ментального равновесия, можно распространить и на наши суждения об истории в целом. Например, утверждение, что Исаак Ньютон и Генри Форд «изменили ход истории», предполагает соответствие между тем, чего они, по нашему мнению, хотели достичь, и тем, чего они, по нашему мнению, действительно достигли. Тем самым устанавливается когнитивное равновесие между будущим, проецируемым из прошлого, и настоящим, проецируемым в будущее. Если понимать самих себя в качестве биржи, то мы уступаем определенную долю нашей свободной воли, позволяя Ньютону и Форду задать начальные условия, благодаря которым мы способны действовать. Взамен мы получаем ощущение направления движения, благодаря чему можем применять свою свободу воли в том плане, который будет оценен будущими наблюдателями (по крайней мере, мы надеемся на это). Если говорить в квантовых категориях, мы поступаемся положением, чтобы приобрести момент движения. Самый простой способ понять эту мысль сводится к нашей способности включить Ньютона или Форда в наш собственный мир, представив, что мы пытаемся сделать сегодня, в категориях того, что они тоже пытались делать. В этом и состоит уступка. Но она позволяет нам утверждать, что мы делаем вещи, которые они не были способны сделать. Вот сила, которую мы получаем благодаря этой уступке, которая превращает будущее в поле реализуемых набросков.

Ключевое качество такого положения дел состоит в том, что мы не говорим, что сегодня делаем вещи, которые Ньютон или Форд не могли бы представить или признать в качестве части проекта, который сами реализовывали. Если бы это было так, нам было бы сложно приписать заслугу, которую мы имеем в виду, говоря, что они изменили ход нашей истории. Они все еще могли бы в каком-то смысле быть «великими» или «интересными» фигурами, но не в «нашем» мире. В самом деле, существует много таких фигур, которые, так сказать, «застряли» на прибрежной полосе истории, поскольку они не могут предложить нам жизненно важного для нас практического потенциала. Именно это мы обычно и имеем в виду, когда говорим, что они были «забыты». Однако эти фигуры всегда остаются доступными для такого освоения, которое позволяет сконструировать основание, на котором мы могли бы двигаться в будущее. Когда Кун говорил, что в обычном случае история науки понимает саму себя «по-оруэлловски», он имел в виду нечто вроде этого [Kuhn, 1970, p. 167; Кун, 1977, c. 219]. Если немного расшифровать этот тезис, то ученые, как правило, не понимают, насколько часто подправляется, если не сказать стирается, значение прошлых исследований и исследователей. В момент научной революции определенные исследователи и целые поля исследования могут добавляться или, наоборот, полностью изыматься. С точки зрения историков науки, такой порядок действий означает огромную несправедливость по отношению к прошлому, однако для практикующих ученых он является приемлемой ценой за те новые открытия, которые могут появиться. Он предполагает своего рода безжалостность, которую, как я показываю далее, могли бы одобрить и марксисты.