На протяжении последних 50 лет историки в этом конкретном споре обычно сохраняли за собой высокоморальную позицию. Иными словами, в целом ученые понимают, что у тех версий истории науки, которые рассказываются в научных учебниках или же в научно-популярных книгах, первоочередная задача не в том, чтобы сообщить о действительно случившемся в прошлом. На практике ученый уступает историку право решать, что истинно, а что ложно в подобных повествованиях. Тогда как историк взамен воздерживается от суждений об истинности или ложности того, что ученые говорят о будущем. Конечно, такое разделение труда – или санитарный кордон – не соблюдается строго, но оно отображает нормативное ожидание мира, в котором мы живем.

Политическая история, напротив, намного более осознанно стремится к «квантовому» подходу, поскольку в ней профессиональные историки обычно не пользуются той же самой привилегией в определении условий, на которых удостоверяются суждения о прошлом. Холокост представляется интересным исключением, являясь важным политическим событием, в котором ведущая роль сохраняется за профессиональным историческим суждением, что, возможно, наиболее наглядно было показано британским судебным делом «Дэвид Ирвинг против Penguin Books Ltd». Но причина, скорее всего, просто в том, что ни одна политическая партия не считает возможным извлекать выгоду из Холокоста, связывая его с событиями, с которыми она хотела бы ассоциироваться. Таким образом, Холокост существует в качестве замкнутого на себя момента, хирургически отделенного от всего остального поля политической игры.

В остальных случаях, как заявил Джордж Оруэлл в выпуске британского демократическо-социалистического журнала Tribune от 4 февраля 1944 г., «историю пишут победители». Неудивительно поэтому, что наиболее сознающий себя современным «революционным» движением марксизм всегда был склонен к приступам «исторического ревизионизма», когда его грамотные приверженцы делали попытки изменить направление будущего, перефокусировав прошлое. В наиболее благосклонной трактовке ревизионизм можно, вероятно, считать более экономным средством достижения того, что в обычном случае потребовало бы кровопролития, а Троцкий называл «перманентной революцией». Политика «перманентной революции» сводится к «квантовому» подходу к истории.

Интересно, что в своем знаменитом споре 1965 г. с Куном Поппер [Popper, 1981] также говорил о собственном критерии фальсифицируемости в том смысле, будто он допускает «перманентную революцию» в науке. Эту аналогию следует понимать следующим образом. Общий запас знаний может расширяться в самых разных – даже противоречащих друг другу – направлениях в зависимости от того, какая именно его часть подвергается в эксперименте риску. Поппер доказывал, что наука развивается только тогда, когда подобные риски принимаются, и неизбежным следствием этого является то, что ученые отбрасывают – или, по крайней мере, подвергают радикально новой интерпретации – то, что ранее они считали истинным, чтобы вступить в горизонт возможностей, открытый таким экспериментальным результатом. Поппер всегда помнил о том, как Эйнштейн стал интерпретировать время не в качестве универсальной константы, а в качестве величины, соотносящейся с инерционной системой координат, что стало возможным в результате эксперимента Майкельсона – Морли. Такая перемена не только позволила свергнуть гегемонию Ньютона в физике, но также превратила упорных противников Ньютона двух последних столетий, в том числе таких ранних защитников реляционных теорий времени, как Лейбниц и Эрнст Мах, из чудаков и угрюмых неудачников в героев-провидцев, чьи работы стали перечитывать в поиске подсказок, позволяющих понять, что могло бы последовать за эйнштейновской революцией [Feuer, 1974].

Различие между Куном и Поппером в вопросе о роли революции в науке можно прояснить разницей в их подходах ко времени, а именно в категориях хроноса и кайроса, двух греческих терминов, которые христианские теологи порой используют для противопоставления нарративных конструкций Ветхого и Нового Завета. В хроносе нарративный поток управляется генеалогической преемственностью, тогда как революции представляют собой временные разрывы, быстро исправляемые для того, чтобы поток восстановился. Так, порядок книг Ветхого Завета следует порядку патриархов и династий. Именно в этом духе выполнена куновская историография науки – парадигмы порождают нормальную науку, но иногда они прерываются самопроизвольно возникающим кризисом, приводящим к революции, результат которой сам, в свою очередь, служит восстановлению естественного порядка. И наоборот, в кайросе имеются повторяющиеся фигуры, которые составляют нарратив, но не базовый нарративный поток, поскольку мировой порядок может время от времени твориться заново. Так, Новый Завет начинается четыре раза, и в каждом из Евангелий представлено свое описание того разрыва, которым стал Иисус, а все остальные книги, за исключением последней, представляют более или менее параллельные линии рецепции учения Иисуса после его смерти, и почти все они намечают другие разрывы в будущем. И представление науки в качестве такого подхода, который может быть актуализирован в любой момент ради реконфигурации всего того, что предшествовало ему или последует за ним, является, скорее, попперовским.

Подход хроноса явно соответствует линейному времени классической физики, тогда как подход кайроса – более экстатической концепции времени, допускаемой квантовой физикой. Однако в заключение стоит упомянуть промежуточную позицию, особенно учитывая ее значимость в истории международных отношений. Речь идет об идее бессрочности (perpetuity), особенно в том смысле, какой имелся в виду в философии раннего Нового времени, в которой речь шла о выборе, всегда имеющемся у Бога, – сохранять универсум в одном и том же виде или же время от времени менять его. Это понятие было нужно, чтобы обойти проблему, введенную главным мусульманским интерпретатором Аристотеля Аверроэсом, заключающуюся в том, что, создавая мир, управляемый естественным законом, Бог отказывается от своей свободы воли. Такой мир, получается, предполагает, что естественный закон существует «вечно» и без божественного вмешательства. Тогда как «перпетуалист» говорит, что Бог активно поддерживает – или не поддерживает – закон. Бессрочность как концепция божественного действия, защищаемая такими авторами, как Декарт, не пережила ньютоновской революции в физике. Однако она сохранилась в политических спорах о самоуправлении человека, особенно касающихся длительности любого социального договора, заключаемого свободными агентами. Представление о регулярных выборах – это, возможно, основное наследие «перпетуалистского» мировоззрения, напоминающее гражданам о том, что в конечном счете они вольны (коллективно) решать, сохранять актуальный режим или нет. Более амбициозные мыслители, и не в последнюю очередь Кант, считали, что, если бы все режимы работали подобным образом, перпетуализм можно было бы расширить до принципа мирового правления, что привело бы к тому, что Кант называл «вечным миром», ставшим одним из ориентиров Организации Объединенных Наций.

В прошлом я, находясь под влиянием Поппера, утверждал, что в управлении наукой как открытым обществом фундаментальную роль играет право ошибаться [Fuller, 2000a, ch. 1]. Это развитие классического республиканского идеала, согласно которому человек может свободно высказывать свои мысли только в том случае, если его за это не накажут. В Афинской и Римской республиках это достигалось благодаря тому, что ораторы, то есть граждане, обладали независимыми средствами, позволяющими им вести частную жизнь, даже если на общественном собрании их мнение отвергалось. За таким общественным укладом, являющимся эпистемологическим основанием работы Милля «О свободе», стоит представление о том, что люди, способные свободно высказывать свои мысли в индивидуальном порядке, имеют все шансы коллективно достичь истины. Взаимосвязанные истории политики, экономики и знания показывают, насколько трудно воплотить этот идеал в жизни. Тем не менее в мире постистины эта общая линия мысли не просто утверждается, но и усиливается.