Итак, какая же метафизика требуется для того, чтобы предсказание было возможным? Необходимо выполнение трех основных условий: во-первых, будущее должно быть достаточно похожим на прошлое и настоящее, чтобы можно было осмысленно говорить о «научении» на материале прошлого и настоящего, которое должно послужить «информированию» нашего понимания будущего. Во-вторых, агенты, отвечающие за реализацию будущего и жизнь в условиях такого будущего, должны быть достаточно похожими на нас, чтобы категории нашего прогноза были для них в какой-то мере узнаваемыми (и даже, возможно, одобряемыми ими). В-третьих, реальность должна быть не настолько неопределенной, чтобы постфактум нельзя было сказать, сбылся прогноз или нет и в какой мере.

Конечно, даже если эти три условия выполнены, это еще не значит, что прогнозирование – легкое дело или что оно вообще может быть успешным. Собственно, успех организаций и инициатив, обогащающихся на случайностях, – в том числе страховых компаний, казино или лотерей – является свидетельством того, что люди расположены делать прогнозы и в то же время не имеют достаточных способностей для этого, в том числе и тогда, когда эти прогнозы касаются их собственных судеб. Во многом это может объясняться в категориях того, что социальные психологи называют «фундаментальной ошибкой атрибуции», из-за которой люди переоценивают значение собственных намерений в объяснении своего собственного успеха и в то же время переоценивают значение «случайности» в объяснении успеха других людей [Nisbett, Ross, 1980].

Однако, даже если учесть различные когнитивные помехи, влияющие на прогнозирование, остается по меньшей мере три фундаментально разных подхода к динамике данного в опыте времени, которые могут влиять на суждения прогнозиста о вероятном будущем. Лучше всего их представить в качестве альтернативных интерпретаций «наследия прошлого».

1. Прошлое составляет кумулятивный груз, который давит на возможности будущего в силу самого его постоянства в течение длительного времени. Именно в этом заключается идея, стоящая за «прямой индукцией», утверждающей, что завтра следует ждать восхода Солнца просто потому, что оно всходило и вчера. Несколько более сложная, второпорядковая версия той же идеи – «экстраполяция трендов», когда мы предполагаем, что скорость, с которой ситуация менялась на протяжении длительного времени, будет оставаться постоянной и в неопределенно долгом будущем. Однако, чем бы ни передавался этот «кумулятивный груз» – нашими генами, нашей памятью, поведением или даже неким постоянством самой природы, напрямую нам неподвластным (примером чего является неизменность восхода Солнца), – сам процесс передачи может допускать некоторые нетривиальные перемены («мутации»), происходящие со временем и способные решительно изменить прогнозируемые исходы.

2. Власть прошлого над вариациями будущих событий со временем падает, если только не сохранять прошлое активно. В отличие от п. 1, в этом случае прошлое не концептуализируется в качестве подлинного и постоянного агента истории. Скорее, оно рассматривается в качестве все более далекого, хотя и привлекательного места, любое сообщение с которым требует определенных «институтов», понимаемых в качестве бессрочно действующих социальных укладов, благодаря которым сменяющие друг друга поколения индивидов берут на себя роли, совокупно поддерживающие релевантные ценности, учрежденные в неизменно удаляющемся от нас прошлом. В таком именно контексте становятся значимыми обвинения в разложении, поскольку они ставят под вопрос надежность процесса передачи. В юриспруденции времен позднего Средневековья был придуман термин universitas («корпорация»), который означал именно такие институты и первоначально применялся к церквям, университетам и городам и только намного позже – к бизнес-фирмам. Однако ключевым современным вариантом такой корпорации стало государство, понимаемое в качестве искусственной личности, которую Гоббс окрестил Левиафаном. Задачей этой инстанции является не что иное, как постоянство во времени (отсюда греко-римский корень слов state и static, восходящий к stasis), то есть увековечивание в том его смысле, которое позволяет создать на Земле подобие вечности как исключительного атрибута Бога.

3. Прошлое является хранилищем возможных будущих, и только некоторые из них могут реализоваться в данный момент времени. В этом случае имеется в виду идея «невыбранных путей», которые можно пересмотреть в будущем, в каких-то важных отношениях напоминающая прежний момент решения, но теперь уже в обстоятельствах, которые изменились достаточно сильно, чтобы появились доводы в пользу выбора иного пути. Тем самым предполагается, что в любой момент времени всегда есть много конкурирующих вариантов будущего, поэтому вариант, одерживающий верх, всегда остается контингентным, а потому потенциально – хотя не обязательно легко – обратимым. Это еще один разворот идеи о том, что настоящее нуждается в активной поддержке, поскольку оно необязательно сохранится в будущем. Но в этом случае причина видится в том, что имеются и другие возможности, стремящиеся к реализации. Это, в свою очередь, представляет статус-кво в авторитарном виде, поскольку институты не просто поддерживают статус-кво, защищая его от вырождения, но также не дают развиться его альтернативам.

Специалист по политической психологии Филип Тетлок является, вероятно, ведущим современным исследователем «экспертного политического суждения», то есть прогнозирования того рода, которым занимаются публичные интеллектуалы и социологи, а также профессиональные политики и чиновники [Tetlock, 2005; Tetlock, Gardner, 2015]. Эпистемологический итог его работ позволяет оспорить давно устоявшееся различие между политическим суждением и политической наукой, или, говоря в целом, между опытным практиком и теоретически подкованным ученым. Конечно, различие между политическим суждением и политической наукой проводилось в разные времена, на разных основаниях и с разными последствиями. Так, политическая наука у Платона может пониматься в качестве нацеленной на преодоление переменчивости мнений, которая в то же время представлялась естественной стихией аристотелевской концепции «политического суждения» (и которая, вероятно, оценивалась в качестве достоинства, если учесть, как высоко Аристотель ставил риторику). Однако, когда в XX в. появилась академическая дисциплина, называющаяся «политической наукой», которая сознательно ориентировалась на методы естественных наук, «политическое суждение» стало все больше ограничиваться смешанной областью традиционного и личного опыта, которая часто подается в мистифицированной форме «неявного знания». Если оставаться в пределах этого разделения, Тетлок исходит из предположения, что любое «политическое суждение», заслуживающее такого наименования, в конечном счете является делом прикладной политической науки. Иными словами, политики и политологи заняты одними и теми же когнитивными процессами, не свободными от ошибок, но, вероятно, корректируемыми, хотя у них разные временные и ресурсные ограничения.

Чтобы оценить этот подход, рассмотрим неудавшиеся предсказания, которые «почти верны» (но при этом ложны) или, наоборот, «почти ложны» (но при этом верны). Тетлок [Tetlock, 2005] рассматривает первые в качестве защитных реакций на ошибочное предсказание, состоящих в самооправдании, а последние – в качестве наиболее вероятного эпистемического статуса большинства прогностических успехов. В самом деле, Тетлок считает всех политических предсказателей виновными в систематическом заблуждении, если не доказано обратное, поскольку, играя на двусмысленном эпистемическом промежутке между «почти верным» и «почти ложным», предсказатель легко может создать впечатление, что он абсолютно прав. Например, одно из наиболее известных «успешных» предсказаний в социальных науках, сделанных в относительно недавнее время, а именно предсказание распада Советского Союза, было выдвинуто в 1978 г. американским социологом Рэндаллом Коллинзом [Collins, 1995; Коллинз, 2008]. При ближайшем рассмотрении это предсказание оказывается одновременно «почти верным» и «почти ложным», но в любом случае не совершенно верным. Хотя общетеоретическая модель Коллинза получила подтверждение, поскольку он предсказал, что поворотный момент возникнет из социальных движений, мобилизующихся вокруг несогласных элит, она не смогла определить особой роли медиа в ускорении такой мобилизации. Соответственно, процесс, который, по предсказанию Коллинза, сверявшегося с прошлыми революциями, должен был занять 30–50 лет, в результате продлился чуть более десятилетия.