Но камера у меня вмонтирована в стену и скрыта декором так, что её при дневном-то свете не разглядишь, не то, что в полумраке мягкого, ночного освещения.

Настька заметно расслабляется. Перестаёт заламывать руки, как припадочная, но ровно до того мгновения, пока её взгляд не останавливается на картине, над которой, собственно и установлена камера.

Я даже перестал дышать, когда она посмотрела мне прямо в глаза, и все для себя решила. Да-да, я ощутил, услышал это самое «бинго» - щелкнувшие в её голове.

Ухмыльнувшись горько, она подошла ближе, провела кончиками пальцев по картине, но тут же отвернулась, прикусив задрожавшую губу.

Несколько долгих минут она стояла ко мне спиной и, судя по вздрагивающим плечам, плакала. Смотреть на это было невыносимо, и я отвёл взгляд на время в углу экрана. И вот тут – то до меня дошло. Она слышала…

Слышала, как я трахаю Ларку. Возможно, даже видела. Впрочем, какая к черту разница, она просто это знала и пыталась справиться с эмоциями.

В эту секунду понимаю, что мне реально повезло, что она не зашла в спальню и не изрезала меня вместо картины. Пьяная, обманутая, на грани срыва…. О чем я только думал? Да на моем фоне Толян – просто умница. Но суть даже не в этом. С опасностью я давно на «ты», она моя неизменная спутница жизни. Я просто не хотел делать девочке больнее, чем уже есть, и сейчас меня сжирала досада, и злость на себя. Надо было из дома валить, а не играть в Карабаса-Барабаса. Тоже мне, кукловод херов!

Дальнейшее я перематываю, не в силах смотреть на Настину агонию. Слишком это… То, как она, плача, режет на лоскуты не столько мой портрет, сколько саму себя, отзывается у меня внутри тяжёлым, ноющим чувством. Хочется остановить этот вандализм, это издевательство над самой собой, обнять ее и сказать: «Ну, не надо так, малышка. Слышишь, не надо! Не стою я ни твоих слёз, ни твоих переживаний.»

Я уже почти для себя решаю, больше никогда её не трогать, не пересекаться с ней и даже не говорить, уже собираюсь выключить запись, как вдруг она стирает слезы, отбрасывает канцелярский нож и завалившись в моё кресло, несколько секунд с довольной улыбкой рассматривает свое творение, а потом замечает оставленные на столе документы по продаже пакета акций моего холдинга стратегическому инвестору. И вместо того, чтобы мельком глянуть и отложить, как положено восемнадцатилетней, ничего не понимающей в бизнесе, девочке, она, словно учуявшая кровь, хищница загорается и начинает читать. Внимательно вчитываться, хмуриться, а потом и вовсе рыться в тумбочке стола в поисках чего-то.

Вскоре достаёт оттуда листок, ручку и мой паспорт. Смотрит в него долго, и снова хмурится.

Я почти не дышу, наблюдая за ней. Напряжение достигает апогея, когда она пододвигает к себе документы и начинает переписывать с них всю инфу.

Ах, ты ж сука! – подскакиваю я с кресла, едва не переворачивая его. Перед глазами пелена, а внутри клокочет ярость.

Прикидываю, сколько минут назад отъехало такси и поняв, что ещё успею перехватить, лечу к машине.

-Пап, - окликает меня Олька на выходе из дома.

-Всё потом, Оля, мне некогда,- отмахиваюсь на ходу.

-Да я быстро. Мне надо…

-Подождешь, если надо или в следующий раз будешь раньше вставать.

-Так итак рано встала. Чего рычишь-то с утра-пораньше? – возмущается она, как ни в чем не бывало. Словно это нормально притащиться домой пьянющей вдрыбоган. Права Ларка - совсем доченька обнаглела! Меня аж трясти начинает от бешенства.

-Может, потому что ты со своей невменяемой подружкой не дала мне выспаться?

-Пап, ну я же извинилась, да и ты бы все равно не уснул, пока я не приехала, - мягко увещевает она, провожая меня до гаража.

-И что теперь? Всё можно? – не собираюсь я сдавать позицию, но дочь тут же переходит в наступление, зная, что иначе я просто сяду в машину и уеду.

-Папуль, ну, не злись. Обещаю, такое больше не повториться.

-Конечно, не повториться! Ещё раз так нажрешься, не на неделю моды поедешь, а к Михалычу на ферму - коровам хвосты крутить.

-Всё – всё, поняла. Поеду, если скажешь. Дай только поцелую, - ластиться она ко мне. Вот ведь липучка: не отстанет, пока своего не добьётся.

-Оля… - стараюсь я все же сохранять строгий вид, но куда там?

-Ну, дай, вредина. Дай поцелую своего любимого папулечку, - канючит эта Лиса Патрикеевна, сверкая хитренькими глазками и, повиснув у меня на шее, чмокает в нос.

‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍-Вот упёртая – то, - не выдержав, смеюсь, качая головой.

-Так есть в кого, - подмигнув, продолжает она давить на нужные кнопки. Вырастил же на свою голову хитрованку.

-Ладно уж, говори, что хотела.

-А ничего, просто помириться. Я же знаю, что ты разозлился из-за вчерашнего.

Вот так поворот! Впрочем, удивляться нечему, это же моя Олька – ласковый папин котёнок. Она всегда очень чувствительна к малейшему холодку в наших отношениях.

-Разозлился, - соглашаюсь недовольно. Пусть не думает, что отделалась так легко и тема закрыта. - Я ведь не против того, чтобы ты веселились, но и меру тоже нужно знать.

-Да я понимаю, пап, но у Настьки такая драма случилась… Надо было поддержать.

Если бы не знал, что там за драма, наверное, рассмеялся бы. Слишком уж забавно это звучит от семнадцатилетней девчонки.

-Если будешь так каждого поддерживать - сопьешься.

-В том и дело, что она – не каждый, - сообщает Олька со всей серьёзность и твердостью, что мне совершенно не нравится, дочь же продолжает. - И я бы хотела попросить тебя, пап, чтобы ты не прикалывался над ней, когда будет в гостях, иначе она просто со стыда умрёт.

-Ну, я же с её «ЭльдаРадовича» не помер, - вспоминаю с усмешкой один из главных пёрлов прошедшей ночи. Олька хихикает.

-А что? Мне нравится. Сергей Эльдарадович-хорошо звучит.

Мы смеёмся, хотя вообще ни разу не смешно. Хочется сказать, чтобы больше не смела приглашать к нам эту сучку, но возникнет куча вопросов, непонимания и переживаний. А это ни к чему. Не хватало ещё, чтобы мой ребёнок грузился из-за какой-то Можайской побл*душки.

Расцеловав дочь в щёки и пообещав вечером прокатиться с ней и Дениской на яхте, сажусь, наконец, в машину и мчусь на бешеной скорости в Зойкин посёлок, к дому генералишки.