Уже потом она обхватила мое лицо руками и сказала:

— Это так… господи, хотела сказать «революционно», но вспомнила, что это слишком по-коммунистически! Хотя для меня это действительно революция. То, что я сейчас чувствую к тебе, к нам… это как новая страна…

— …которую мы создаем для себя. Только это имеет значение. Мы. Все остальное — шелуха, Петра. Мы.

— Самое удивительное местоимение. Его никогда не было в моем лексиконе.

— В моем тоже… так что и для меня, как ты говоришь… да, это революция.

— Я никогда не вылезу из этой постели.

— Я и не выпущу тебя.

— Ты никогда меня не отпустишь, правда? — спросила она.

— Обещаю.

— Сегодня утром я — самая счастливая женщина Берлина. Настолько счастливая, что готова принести нам завтрак в постель.

— Тебе не надо идти на работу?

— Вчера вечером я передала им сообщение через охранника, что мне по-прежнему нездоровится… а потом я пришла к тебе.

— И когда я открыл дверь и увидел тебя на пороге…

Наши губы снова слились в очень долгом поцелуе. А потом мы лежали и просто смотрели друг на друга. Пока в эту идиллию не ворвалась реальность: снизу донесся шум работающего циклевочного аппарата.

— О, черт… — вырвалось у меня. — Я совсем забыл…

— Не бойся, — сказала Петра. — Когда я услышала чьи-то шаги внизу, я вышла на лестницу и столкнулась с турецким джентльменом. Он спросил тебя, сказал, что вы делаете кое-какую работу в «студии мистера Аластера». Когда я объяснила ему, что ты еще спишь, он попросил не будить тебя — сказал, что зайдет завтра узнать, не улучшилось ли состояние мистера Аластера. Я так понимаю, что «мистер Аластер» — хозяин квартиры?

— Можно и так его называть. Можно как угодно. Он многолик, этот «мистер Аластер».

— Теперь ты меня окончательно заинтриговал.

— Это долгая история.

— Но я никуда не тороплюсь. И мне хочется знать о тебе все.

— Как насчет завтрака в постель?

— Договорились. Я несу завтрак, а ты мне рассказываешь про своего домовладельца.

— Давай я тебе помогу.

— Нет, не лишай меня удовольствия принести завтрак mein Mann[74]. Позволь мне хотя бы разочек сыграть роль Hausfrau[75].

Она скрылась на кухне, напевая ту же песенку, под звуки которой я проснулся утром.

— Похоже на Шуберта?

— Браво. Это и есть Шуберт: An die Musik. Шуберт с его рефлексиями и юмором.

— Красивая мелодия. И то, как ты ее поешь…

— Только не сравнивай меня с соловьем, умоляю.

— Но ты и не голубь. А вот голос у тебя действительно очень приятный.

— Комплимент принимаю. Но у меня есть серьезный вопрос, который мне просто необходимо задать тебе. Ты пьешь эспрессо черный или con leche[76], а тост с мармеладом или сыром?

— Черный… и с сыром, пожалуйста.

— Прямо как я.

Она вернулась в спальню минут через пять, с подносом в руках, напевая Шуберта, а ее улыбка сияла еще ярче. Поставив поднос на кровать, она сначала наклонилась и поцеловала меня в губы, а потом разлила по чашкам эспрессо. Она подняла свою чашку, и мы чокнулись.

— За нас, — сказала она.

— За нас. — И я снова поцеловал ее.

Кофе был превосходный. Я ужасно проголодался, и немудрено, ведь уже давно перевалило за полдень. Так что мой «памперникель» с мюнстерским сыром был уничтожен в один присест.

— Вот и славно, — сказала Петра, дождавшись, пока я доем второй бутерброд. — Теперь твоя часть сделки. «Мистер Аластер». Вся история — «от» и «до». И в красках… ты ведь намекал, что он колоритный…

— Хорошо, как на духу, — согласился я и поведал ей сагу о Фитцсимонс-Россе.

Когда я закончил, Петра сказала:

— Похоже, он тебе очень симпатичен.

— Знаешь, со временем он мне нравится все больше и больше. Хотя он и проживает свою жизнь экстремально, я не думаю, что в нем есть червоточина. Наоборот, мне он кажется на редкость достойным человеком с высокими моральными принципами. Он очень дисциплинирован в творчестве, организован в быту. Географическим преимуществом этой квартиры — с учетом характера его работы и его наркоманских привычек — я бы назвал то, что мы живем каждый своей жизнью. С тех пор как я убедил Аластера слушать музыку в наушниках, мы вполне мирно сосуществуем, не доставляя друг другу никаких хлопот.

— Это хорошо, — улыбнулась она.

— Так что, если ты переедешь ко мне, это не значит, что ты переедешь к нему.

— Приятно слышать.

— Я, наверное, слишком опережаю события?

— Да, и мне это нравится.

Мы поцеловались.

— Я хочу, чтобы до конца дня мы не выползали отсюда, — сказала она. — Дверь во внешний мир пусть останется запертой.

— Звучит заманчиво и принимается.

— Кстати, я проверила твои припасы. У нас полно еды и выпивки. Даже удивительно обнаружить такую богатую кладовую.

— Я же из Нью-Йорка. У нас бункерный менталитет.

— Я уже придумала меню на ужин: спагетти с томатным соусом и анчоусами. В холодильнике есть даже немного свежего базилика, чеснок и пармезан, а еще две бутылки белого вина. Ты меня покорил, Томас. Я перееду к тебе.

Мы снова поцеловались. Потом, освободившись от подноса с завтраком, забрались обратно под одеяло и насладились моментом близости. Страсть всегда ненасытна, она опьяняет и доводит до блаженного неистовства. Наша потребность в постоянных тактильных ощущениях дополнялась таким же настойчивым желанием говорить друг другу о любви, подбирая эпитеты одновременно абсурдно романтические и в высшей степени искренние. Когда я вспоминаю тот первый день, проведенный вместе, мне самому не верится, насколько свободно изъяснялся я тогда на языке любви, которого всегда сторонился, потому что, если ты никогда не был безумно влюблен, даже выражение «безумно влюблен» вызывает у таких самонадеянных столичных типов, как я, лишь сардоническую улыбку. Но, впадая в состояние «безумной влюбленности», ты произносишь Ich liebe dich настолько часто, что уже задаешься вопросом: не пытаешься ли ты убедить себя в том, что все это происходит с тобой наяву, да и возможно ли вообще такое счастье?

Похоже, Петра думала о том же. Когда после короткой дремы я открыл глаза, то увидел, что она сидит в постели и смотрит на меня — как ночью смотрел на нее я.