— Твоя мать заметила тебя?

— К счастью, нет. Она была слишком увлечена поцелуями товарища Кёльна.

— И ты ничего не сказала ей?

— Ты с ума сошел? Даже в столь юном возрасте — а мне тогда было четырнадцать — я понимала главный принцип жизни в ГДР. В обществе, где тайная полиция действовала под лозунгом «знать всё», ты очень рано усваиваешь, что информацию надо держать при себе… особенно если ты начинаешь сомневаться, что в твоей стране все благополучно.

— И когда ты впервые усомнилась в этом?

— Господи, нам с детства внушали идею о том, что ГДР — это великий гуманистический проект. Рай для рабочих. Мечта борцов за равноправие. И я свято верила в это. Потому что начиная с семи лет каждое лето проводила в пионерском лагере. В школе у нас были ежедневные идеологические занятия, на которых нам рассказывали о враждебном и антигуманном капиталистическом мире к западу от наших границ, где детей заставляют работать на потогонном производстве, где большинство американцев поражено безудержным консюмеризмом, а потому все страдают ожирением и убивают себя, раскармливая до безобразия…

— Ты знаешь, в последнем есть немалая доля истины.

— Конечно. Именно так Оруэлл говорил о клише: все они на определенном уровне правдивы. Не подумай, будто нас подпускали к Оруэллу, будь то в школе или в университете… да и потом. Ведь мы были добропорядочными гражданами самой гуманной страны мира…

— И когда ты впервые прочитала Оруэлла?

— Когда начала жить с Юргеном.

— Кто такой Юрген?

— Мой муж.

Что ж, теперь у него есть имя.

— Но ты задал вопрос, когда я начала сомневаться, — сказала она, затушив сигарету и потянувшись за следующей, спешно уводя разговор в безопасную сторону. — Так вот, это произошло после того, как я провела уик-энд в гостях у своей школьной подруги Маргерит. У ее родителей был домик в деревне. Крохотный, три комнаты, все очень скромно. Но у них был телевизор. Поскольку мы находились всего в двадцати пяти километрах от границы с Бундесрепублик, я тогда впервые познакомилась с западногерманским телевидением. Увидела рекламные ролики на товары, о существовании которых мы в ГДР даже не догадывались. Яркие краски. Модная одежда. А потом был этот фильм, дублированный на немецкий, но снятый в Париже. Я слышала о Париже на уроках географии и на курсах по антифашистской истории. Нам рассказывали, что в 1940 году нацисты вторглись во Францию, где — так говорила учительница — большинство населения, за исключением храбрых французских коммунистов, сотрудничало с фашистами. Но тут — впервые — я увидела Париж. Кино было про любовь — забыла его название, — а город выглядел таким красивым. Помню, меня потрясло это зрелище. Но когда на следующий день я вернулась домой и сказала отцу, что хочу учить французский и переехать в Париж, как только мне исполнится восемнадцать, с ним произошло что-то странное: он вдруг рассвирепел. Спросил, кто вбил мне в голову эту дурь. Когда я начала выкручиваться, объясняя, что читала книжки с картинками о Париже, он сразу понял, что я вру: где я могла найти такие книжки в Халле? Вот тогда он спросил, есть ли у родителей Маргерит эти книги. И снова пришел в ярость. Это было так не похоже на моего отца, и я почувствовала, что у меня нет другого выбора, кроме как сказать ему правду. Я призналась, что мы смотрели западное телевидение во время уик-энда в их коттедже. Тут уж отец побагровел от злости. Он сказал, что я не должна никогда и никому говорить о том, что смотрела западное телевидение в доме родителей Маргерит, да и вообще надо немедленно прекратить с ней дружбу. Я расплакалась — и не только потому, что не могла понять, почему он запрещает мне дружить с моей лучшей школьной подругой, но еще и потому, что никогда не видела своего отца таким взбешенным.

— И что потом?

— Он сказал, что, если просочится хоть слово, у нас будут серьезные неприятности. Он взял с меня клятву молчать, чтоб ни одна живая душа об этом не узнала… и приказал прямо с завтрашнего дня обрубить все связи с Маргерит.

«Но мы всего лишь смотрели телевизор», — рыдала я.

«Вы смотрели телевидение verboten»[71].

«Но я часто слышу, как ребята в школе рассказывают, что родители разрешают им смотреть западное телевидение».

«Их отцы не занимают важный пост в DDR Rundfunk. Ты хоть представляешь, что меня ждет, если узнают, что моя дочь смотрит капиталистическое телевидение? Ты должна пообещать мне, что больше не будешь общаться с Маргерит».

— Ты сдержала обещание? — спросил я.

Петра опустила голову и замолчала. Потом продолжила:

— Даже не знаю, зачем я рассказала тебе эту историю. Я никогда и никому ее не рассказывала…

— Правда?

— Даже своему мужу.

— Так что же было дальше?

— Папа тут же пошел говорить с мамой. Потом она пришла ко мне, очень взволнованная, испуганная, и сказала, что я должна сделать все, о чем просит отец, что родители Маргерит поступили очень неправильно, это очень опасно. Помню, я сказала ей:

«Но они же не собираются никому рассказывать о том, что разрешили нам посмотреть западное телевидение. Это был какой-то глупый фильм. А я действительно хочу учить французский и в будущем поехать в Париж».

«Это невозможно, — печально произнесла мама. — Если ты будешь добропорядочным гражданином, тебе, возможно, разрешат съездить в Варшаву или Прагу, а может, даже и в Будапешт. Но Париж? Он на той стороне. Нам туда нельзя».

Тогда я впервые узнала, что путешествовать, как это понимают на Западе — когда ты покупаешь билет, садишься в самолет и летишь в другую страну, а возвращаешься, когда захочешь, или не возвращаешься, или просто хочешь пожить какое-то время в другом месте, — для нас это было под запретом. Как и западное телевидение — verboten.

— Что было с Маргерит?

Она уставилась в свой пустой бокал:

— Я не знаю.

— Ты хочешь сказать…

— На следующий день она не пришла в школу. И еще через день тоже не пришла. Она вообще не пришла. Между тем мои родители ни разу не спросили меня, виделась ли я с Маргерит, говорила ли с ней, и это показалось мне странным, если вспомнить, как настойчиво они призывали меня порвать с ней все отношения. В конце недели я спросила нашу классную руководительницу, что с моей подругой. Я до сих пор помню ее растерянный взгляд, когда она сказала: «Я слышала, ее отца перевели на новую работу в другой город».

— Твои родители выдали их? — спросил я.

Она не поднимала глаз:

— Я не знаю.

— Родители когда-нибудь говорили с тобой об этом?

— Никогда.

— А ты не спрашивала их?

— Как я могла?