Между тем мы с Бирком прощались с Лизой Сведберг, смерть которой, в отличие от Эби Хакими, осталась почти не замеченной СМИ. Я спрашивал себя, где ее родители и как они отреагировали на известие об убийстве дочери. Хотя, возможно, это СЭПО приложило все усилия, чтобы все прошло как можно тише.

Но это опасная тишина, которая рано или поздно должна взорваться.

Мы с Бирком сидим перед телевизором с чашками кофе. На календаре суббота, и мне хочется домой. Но снаружи стоит такая мерзкая погода, что я ежусь от холода при одной только мысли о прогулке. Сегодня утром я добирался на работу на такси. Собственно, ветер несильный, но «минус двадцать пять по Цельсию» звучит убедительно само по себе. По коридору бродят невыспавшиеся и замерзшие воскресные полицейские – в утепленных куртках и пальто, с тяжелыми рюкзаками и сумками.

– Похоже, он не слишком опечален смертью Эби Хакими. – Бирк кивает на экран, где победно улыбается шеф полицейского управления. За кадром звучит возмущенный голос его оппонента. – Интересно, он нарочно хочет казаться таким?

– Думаю, да, – отвечаю я на вопрос Бирка.

– Чертов позер.

Он отпивает кофе.

На экране кадры архивной хроники, сентябрьские столкновения демонстрантов в Умео. Потом показывают марш «Шведской партии» в центре Стокгольма несколько недель спустя. Автомобильные колонны по обе стороны защищают демонстрантов от их возможных противников.

Бирк выключает телевизор. Я держу в руке тубус с таблетками.

– Хочешь принять? – Бирк кивает на «Халсидон».

Я вздрагиваю, словно сам не понимаю, как мог дойти до такого. Должно быть, я инстинктивно вытащил тубус из кармана.

Так же инстинктивно засовываю его обратно.

– Будь осторожен с этим, – предупреждает Габриэль. – Ты ведь не в аптеке его купил?

– Я их не пью, – отвечаю. – Просто мне спокойнее, когда они при мне.

Бирк молча встает и удаляется в свою комнату.

Я читаю показания мужчины, на щеке которого отпечаталось кольцо после потасовки на Васагатан, и отсылаю их дальше, на регистрацию и запись в учетную книгу. За окнами проезжает «Скорая», оглашая окрестности сиреной. Звонит телефон – я не отвечаю. Город замер в приближении «Эдит». «Сегодня звучит музыка шторма», – объявляет радио. «Ты буря» группы «Кардиганс», Бони Уолкер, «Штормовая погода» «Массив атак» и, конечно, «Харрикейн» и «Ответ унесет ветер» Боба Дилана. И я слышу: the eagle flies on Friday, and Saturday I go out and play…[54], когда открывается дверь и на пороге возникает Бирк.

– Почему ты не отвечаешь на звонки?

– Так это ты звонил?

– Пойдем в мою комнату.

* * *

Кабинет Бирка по площади такой же, как мой, но кажется больше. Письменный стол занимает меньше места, а забитые книгами и папками полки на стенах загораживают всю стену. Слабо ощущается знакомый парфюмерный запах. Бо`льшую часть пола покрывает темно-синий ковер, что, конечно, противоречит инструкциям. В углу – два горшка с какими-то комнатными растениями, чувствующими себя здесь, судя по всему, неплохо. В другом углу – плоский телевизионный экран, на котором мелькают кадры новостной программы.

– Не знал, что у тебя есть телевизор, – замечаю я.

На столе – стационарный телефон с мигающей красной лампочкой. Рядом лежит снятая трубка.

– Кто там? – Я киваю на аппарат.

– Оскар Сведенхаг. – Бирк закрывает за собой дверь, садится за стол и подносит трубку к уху. – Он подошел. Я включаю динамики.

Я устраиваюсь в кресле для посетителей – устаревшей версии того, что Бирк хотел поставить в моей комнате. Пожалуй, в использовании оно еще удобнее, чем кажется со стороны. В динамиках что-то трещит. На заднем фоне чуть слышно звенят колокольчики под звуки уютной рождественской песни: He knows if you’ve been bad or good, so be good for goodness’ sake[55].

– Так… – говорит Бирк, – давай, Лео, поздоровайся.

– О… а в чем, собственно, дело?

– Мне кажется… – Оскар как будто пытается собраться с мыслями, но голос его дрожит, как у человека, который только что кричал от страха. – Меня ведь никто больше не слышит, да?

– Только мы с Лео, – говорит Бирк.

– А… ваши диктофоны и все такое…

– Нет. – Бирк решительно мотает головой.

– Лео, – раздается голос Оскара, – когда ты пришел в «Каиро», я держал в руке форму для выпечки, помнишь? Что в ней было?

– Что за чушь? – недоумеваю я.

– Я всего лишь хочу проверить, что ты – это ты.

– Разве ты не узнаёшь мой голос?

– Отвечай, или я кладу трубку.

– Ну… пудинг как будто…

– О’кей, спасибо. – Похоже, он удовлетворен.

– Теперь ты объяснишь мне, в чем дело?

– Мне кажется… – снова мямлит Оскар, – в ближайшее время что-то должно произойти.

– Что именно?

– Понимаешь… я и сам не знаю… слишком много странностей вокруг… Может, я стал параноиком, но это не удивительно… На следующей неделе у меня целых три похоронных церемонии – Томаса, Эби и Лизы… это слишком, понимаешь?

– Сочувствую, – отзывается Бирк, – но мы не психотерапевты.

– Я знаю, но дело в том… – Оскар запинается, мучительно подбирает слова. – В общем, мне кажется, должно произойти что-то еще.

– Что? – Я начинаю терять терпение. – Что именно?

В динамиках снова треск. Открывается и закрывается холодильник, потом с характерным звуком из бутылки высаживается пробка.

You better be good for goodness’ sake…

– У меня здесь кое-какие вещи остались после Эби… не хотите подъехать взглянуть?

– Мы больше не занимаемся этим, – говорю я. – Вызывай СЭПО.

– Ни в коем случае! После охоты на ведьм, которую они развязали… Да у них крышу снесет, как только я им это покажу… чертовы параноики.

– В таком случае было бы логичнее, если б ты подъехал к нам, – замечает Бирк, – но мы…

– Мне ужасно не хочется показывать вам это, – перебивает его голос в динамиках, – но я чувствую, что должен.

Бирк берет стикер, пишет что-то, смотрит на меня. Я скашиваю глаза и читаю одно-единственное слово: «Ложь».

– Но… – говорю я Оскару, – ты же видишь, какая погода… Тебе придется нас подождать.