– Прощу прощения, – отпрянула товарищ Ушанка.

– Мне нравится играть. Ты играешь просто здорово! Будто все это на самом деле. Будто все сокращения, цвета и комитеты тоже реальные, хотя они игрушечные. Занимательные, но в конечном итоге – утомительные.

Ушанка залопотала, сжимая свой блокнот:

– Уверяю тебя, товарищ…

– Приходи завтра опять поиграть, ладно? А то так скучно! Я чувствую, что мы уже подружились. – Убирайся, убирайся! шипело тело Марьи, но она продолжала улыбаться.

– Я еще не закончила, товарищ Моревна!

– Ну ладно, ладно, Ушаночка, уже почти обед, нет ничего такого важного, что бы помешало обеденному перерыву.

Ушанка прекратила лопотание. Она опустила перо и блокнот, сложила поверх них руки и медленно улыбнулась по-волчьему.

– Да, товарищ Моревна, – прошептала она, – это было весело.

Она тихо пошла к двери и уверенно взялась за ручку своей недрогнувшей рукой.

* * *

Когда женщина ушла, Марья охватила шею рукой, слушая, как ужасно колотится сердце, как пот покалывает под тонкими волосами на висках. Она смотрела, как Ушанка идет вдоль по длинной узкой улице. С подола юбки свисала распустившаяся нитка, отражая луч солнца.

Марья Моревна вынашивала свой секрет как дитя. Сердце ее раздулось от него, потому что секреты – любимая пища для сердца. Жизнь ее перегнулась пополам, и сгибом стали полы в доме на улице Дзержинского, разделившие ее мир на верх и низ, на день и ночь, на Ивана и Кощея, на золото и кости.

– Клянусь тебе, март уже трижды в этом году приходил, Ксения Ефремовна, – сказала она утром, ставя чайник, глядя, как чай растворяется в воде, будто краска, успокаивая Ксению, кроша сосиску на сковородку. Марья положила руку на сердце, чтобы удержать секрет внутри. Ксения засмеялась и ответила, что снег слишком полюбил Ленинград, чтобы отступиться раньше июня. Они разговаривали как две молодые женщины со своими женскими заботами, а маленькая Софья колотила деревянной ложкой по столу, голося «Мамочка, мамочка», словно жалобную песню козодоя.

Когда Ксения уйдет на учебу, Марья Моревна возьмет связку железных ключей и откроет дверь в подвал. Ее секрет вырвется к ней из темноты, и сердце поведет ее вниз.

* * *

– Сегодня ты выглядишь старым, – шепчет она и прижимается всем телом к телу Кощея Бессмертного, привязанного к стене.

– Я всегда был старым. Просто сейчас ты хочешь видеть мою старость.

– Если я тебя поцелую, ты снова помолодеешь?

– Я всегда буду старым.

И поцелуи, которые дарил ей Кощей в сыром заплесневелом подвале, были самыми сладкими поцелуями в ее жизни, такими сладкими, что зубы ныли. Она прислонялась к нему, или молотила его кулаками и обвиняла, что он забрал ее девичество, или овладевала его телом, как ей понравится. Иногда, когда она поднимала свои руки вдоль его поднятых рук, он улыбался так блаженно, что она думала, будто он умер. Однако его возбуждение опровергало смерть, и там, где его семя проливалось на пол подвала, вырастали странные синие растения. Когда они расцвели, из них потекла пыль, и цветы снова умерли. Когда она спрашивала его об этом и еще почему у него иногда появляются морщинки, и острые зубы, и длинные торчащие кости, Кощей Бессмертный отвечал: «Когда ты чувствуешь себя больше всего живым, Марья, но ближе всего к смерти? Вот где я живу. Вот из чего сделано мое тело».

И она преклоняла голову на его груди, так что ее длинные черные волосы покрывали его наготу сутаной. Она шептала: «Я думаю, что наконец мы теперь женаты, ты и я».

Когда Иван возвращался с работы, он тоже часто выглядел старым. Он молча ел котлеты с хлебом с какой-то угрюмой свирепостью и с тем же угрюмым видом обертывал Марью своим телом, и покрывал поцелуями ее тело, и проклинал жену за то, что тела так мало. Эти поцелуи тоже были сладкими, такими сладкими, что кружилась голова, и она курсировала между ними двумя, как трамвай, сверху вниз, снизу вверх. Марья Моревна носила улыбку в кармане, близко к коже, чтобы никто не украл. В уме она чахла над своим секретом, над своей наживой, будто над золотом. Если она выходила на рынок, то, возвращаясь, спешила ворваться в дом, расстегивая на ходу пальто и блузу, чтобы прижаться грудью к губам Кощея в погребе. Если Иван задерживался, она расхаживала и топталась, чтобы тот слышал, как она ходит, и поспешил бы домой к ней, – но и так, чтобы Кощей понимал, кого она поджидает. В те дни из мяса она ела только нежнейшие куски.

– Тебе так нравится, Костя? Висеть здесь, в темноте, поджидая меня? – спросила она Кощея Бессмертного однажды, пока квадратик света из одного крошечного подвального окна медленно полз по полу.

– Да, – шептал Кощей, закатывая глаза, когда она целовала его в шею и гладила его грудь, как любимую кошку. – Это новое.

– Проиграть войну – это тоже новое, правда?

– Все в новинку, волчица. Революция же была, ты разве не слышала?

Ивана она целовала ровно семьдесят раз каждую ночь, и ни один поцелуй не повторялся. Она говорила ему: «Помнишь, где я жила раньше? Что мы были на войне? Что я была воином?»

Иван зевал:

– Все это было так давно, Машенька. Будто во сне. Иногда я и в самом деле думаю, что это был сон. Поражаюсь, что ты все это помнишь.

– Я не могу забыть ничего. Воспоминания прилипают ко мне.

– И что к тебя прилипло сегодня?

– Если война начнется здесь, я думаю, что война там закончится. Призраки сожрут все, потому что их утробам надобно поглотить весь мир, чтобы заполнить только один крошечный уголочек.

Иван повернулся на бок лицом к ней, длинный, широкий, как насытившийся лев:

– Я говорил тебе. Это не война, а заморское чванство. Немецкие дела. К нам отношения не имеют.

* * *

В апреле снег таял целую неделю. На Сенной загудели ярмарки, и Ксения Ефремовна настояла на том, чтобы взять ребенка и Марью и пойти посмотреть на аэростаты.

– Мамочка! – кричала Софья. – Как их много!

И она хваталась за небо ручонками.

Весеннее солнце с одышкой карабкалось на небо, а они шагали домой вниз по бульварам, у каждой в руке по пирожку с кровавыми вишнями.

– Что это? – внезапно спросила Марья. Она говорила о черном доме на улице Декабристов, который вырос между двумя жилыми домами.

Ксения Ефремовна ответила ей:

– Это дом, который они разрисовали самыми разными картинками из волшебных сказок, чтобы было чудесно и все люди приводили бы сюда своих детей посмотреть на него, как мы сегодня привели Софью. Видишь на двери жар-птицу, и Серого Волка на трубе, и Ивана-дурака, скачущего через заборы с Еленой Премудрой в руках, и Бабу Ягу, что бежит за ним с занесенной ложкой. А вот леший крадется в саду, и мавка, и водяной, и домовой в красной фуражке. А вон там, над кухонным окном, они нарисовали русалку. – Ксения повернулась к Марье: – И Кощей Бессмертный тоже там есть, ближе к подвалу. Его можно разглядеть на камнях фундамента.