— Мы не знаем.

— Говорят, его схватили, — старый печатник понизил голос, — Марта слышала сегодня на рынке. Да, Марта?

Он посмотрел на сестру.

— Да разве ж это рынок! — всплеснула руками та. — Даже молока не было. Не иначе голодать придётся...

Фромбергер сидел, чувствуя неприятный стук крови в ушах. Он становился всё громче. Казалось, голова сейчас разорвётся. Альбрехт потёр виски и шумно вздохнул.

— Ты права, Альма, я слишком много говорю. Нужно заканчивать болтовню и начинать действовать. Я поеду в Испанию и убью этого вашего проповедника.

Альма прыснула.

— Не веришь? — в бешенстве закричал студиозус. — Да я... я прямо сейчас встану и пойду! И попробуйте меня удержать!

Он со всей силы хрястнул кружкой по столу. Во все стороны полетели черепки, и колбаса оказалась залита пивом.

— Фромбергер! — Людвиг схватил его за плечи и сильно встряхнул. — Держи себя в руках, чёрт побери! Ты находишься в чужом доме!

Марта с аханьями кинулась искать тряпку. Вытирая стол, внимательно посмотрела на Альбрехта и вдруг положила ему на лоб руку:

— Э-э-э! Да у него сильный жар. Сейчас постель приготовлю.

...Иосиф видел женщину на звере, Иосиф смотрел на женщину с вожделением. И был он брат Альмы, а на звере сидела она сама. И зверь кружил кругами великими, а звёзды в небе делались всё багровее. И тогда Альма родила белого кролика с красными глазами и убежала в пустыню. И все стали смотреть на кролика и обнаружили на лбу его зачатки рогов, и раздался громкий голос испанского проповедника: хитрый вероломный зверь не побоялся гнева Божиего. Но гнев велик и падёт на потомков его...

— Я убью тебя, болтун и обманщик! — выкрикивал Альбрехт, мечась по кровати, и тут же снова засыпал.

— Вот наказание! Уж не чума ли у него? — причитала Марта, меняя мокрое полотенце на воспалённом лбу студиозуса.

Альбрехт бредил сутки, не давая спать Людвигу, Иоганну и Вольдемару. У Марты не нашлось для гостей отдельных комнат. Альму она положила с собой на кровать.

На следующий день вся компания собралась в гостевой.

— Нам нужно возвращаться в печатню, — твердила Альма.

— Да ты что, дорогая! Как мы понесём его через весь город? — увещевал девушку старый печатник. — К тому же ещё не было суда над Мюнцером. Кому-нибудь может прийти в голову схватить нас.

— Действительно, нам лучше пока оставаться здесь, — послышалось с кровати.

— Очнулся, — подскочила к студиозусу Марта, — смотри-ка, и жар вроде спал! Благодарение Богу!

— Да, мне уже лучше, — подтвердил он. — Думаю, скоро смогу поехать в Испанию.

— Не-ет! — Людвиг в ужасе замахал руками. — Марта, он вовсе не выздоровел, раз порет такую чушь.

— Это не чушь, а моё твёрдое решение. — Альбрехт поднялся с кровати, сделал несколько неуверенных шагов и вернулся обратно. — Полежу ещё денёк и начну искать возможности. Надо спросить у Иоганна, где эта Испания, за морем или нет. На корабль, я слышал, можно наняться матросом.

— Зачем куда-то наниматься, — подал голос Иоганн, — я помогу тебе добраться. Мне как раз нужен спутник до Барселоны. Только окажешь мне небольшую услугу.

— Ворованное носить отказываюсь! — сразу же отреагировал Альбрехт, вызвав гнев своей возлюбленной. — Дело в том, что я однажды уже попадал в неприятную историю... — начал оправдываться он.

Альмин брат успокоил:

— Никакого воровства. Просто в Испании весьма ценится германское оружие, а я дружу с одним нашим оружейником...

Через несколько дней Альбрехт с Альмой присутствовали на казни вождя бунтовщиков и тридцати его приближённых во главе с Пфайфером. Мюнцера привезли, прикованного к телеге. Молодые люди встали подальше, боясь, как бы их кто не выдал, оттого плохо видели происходящее. Впрочем, даже если бы они пролезли в первые ряды, то вряд ли узнали бы «нового Гедеона». Весь в запёкшейся крови от пыток, он уже не мог шевелиться и только открывал иногда глаза.

Альма ткнула в бок своего спутника:

— Я не вижу. Посмотри, его причащают или мне кажется?

Студиозус приподнялся на цыпочки.

— Отсюда не понятно. Скорее всего, он согласился умереть верным сыном церкви. Ты же видела, до чего его довели.

— Ненавижу папистов! — прошипела она еле слышно.

— Меня беспокоит другое — почему Бог не захотел помочь ему? — сказал Альбрехт, скорее себе, чем спутнице.

Людвиг не пошёл смотреть на казнь. Он сидел в доме Марты, вздрагивая от каждого шороха. Успокоился только, когда узнал, что голова Мюнцера водружена на шест, а зрители разошлись по домам.

— Подумать только, мне тоже могли отрубить голову! — сказал он товарищу. — Фромбергер, а как именно ты собираешься убивать этого испанца? Неужели ты способен на такое?

— Знаешь, после этой пятницы, — Альбрехт имел в виду день казни, — я чувствую себя способным на всё. Но думаю, прежде чем убивать, я попробую переубедить его, рассказав об учении Лютера. Ну а если не выйдет... Иоганн подарил мне замечательный нож.

— Хорошо, если так... — бывший помощник Мюнцера отвернулся к окну. Сквозь мутную слюду просвечивал красный вечерний свет. Резко встав, Людвиг распахнул окно. Закатные лучи ворвались внутрь и залили небесной кровью комнату доброй вдовы.

Уже третью неделю Иниго находился в одиночной камере. Раз в день стражник приносил миску похлёбки и молча уходил. Никто не говорил с арестантом о его участи, да он и не нуждался в этом. Поглощённый мыслями, он то сидел, будто окаменев, то начинал метаться от стены к стене, бормоча: «Нет, ну надо же так заболеть! Как прикажете жить с этим?»

Он имел в виду болезнь церкви. Вот, оказывается, зачем Бог не дал ему возможности остаться в Иерусалиме! Выходит, единоверцы нуждаются в обращении больше мусульман и язычников.

По прошествии двадцати двух дней его снова вызвали к судьям — тем самым докторам теологии. Теперь они выглядели гораздо приветливей, особенно бакалавр. Он постоянно натужно улыбался, изображая крайнее участие и радушие. «Наверное, рот уже устал порядком», — подумал Лойола.

Бакалавр пододвинул заключённому стул:

— Рад объявить вам, господин Иниго, решение инквизиции. Ваши «Духовные упражнения» изучены тщательнейшим образом. Ничего в них плохого не обнаружено, кроме недостатка образования автора. И самое главное... — тут увлёкшийся бакалавр даже подмигнул недавнему обвиняемому, — вам позволено и дальше беседовать о Божественном.

— Ваши помощники тоже могут, — благосклонно прибавил доктор теологии.

— Вы только не должны определять, какой грех смертный, а какой простительный, пока не пройдут четыре года вашего обучения, — закончил бакалавр, улыбаясь совсем ослепительно.