Общий хохот. Заседание срывается».

Перед следующей сценой между профессором и Хрясем шел такой разговор.

«П р о ф е с с о р. Да, вчуже и то за людей стыдно становится.

Х у л и г а н. Ну, что вчуже, так это вы хватили! Тоже небось когда-нибудь что-нибудь да хамнули…

П р о ф е с с о р. Как вы смеете! Я? Да никогда в жизни… С молоком матери я всосал уважение к окружающим меня, принцип…

Х у л и г а н. Пошла писать губерния… Неужели такой уж вы святой? Никогда никому по морде не дали?

П р о ф е с с о р. Вы с ума сошли.

Х у л и г а н. Не обжулили никого?

П р о ф е с с о р. Как вы смеете?!

Х у л и г а н. Ну, может, какую мелкую пакость сделали в университете, когда лекции читали? Или в библиотеке, например, а?

П р о ф е с с о р (смущенно). В библиотеке? Гм…».

Тут открывается занавес, профессор и Хрясь остаются на авансцене у кулисы.

Читальный зал. У столов сидят работающие с книгами. Входит профессор — совершенный двойник стоящего на авансцене профессора (его появление обыкновенно вызывало аплодисменты). Он берет у библиотекарши большую книгу, садится к столу и начинает делать выписки, но поминутно смотрит на часы, нервничает: уже поздно. Затем он боязливо озирается и украдкой, торопливо вырывает страницу, прячет ее, быстро сдает книгу и уходит… Занавес закрывается.

«П р о ф е с с о р (сконфуженно). Мда-а!»

Затем шел альбом «История хулиганства». Написал ее Юрий Борисович Данцигер.

«П р о ф е с с о р (на просцениуме). Вот, милый Хрясь, сейчас покажу вам книжечку, изданную уголовным розыском: «История хулиганства в наши дни, в средние века, во времена мифологические и доисторические».

И зритель видит раскрытую огромную книгу в полтора человеческих роста. Профессор показывает ряд картинок. Все картинки с вырезами, в которые актеры вставляют головы и говорят или поют. Тут и французские хулиганы на королевской службе — мушкетеры, и древнегреческие хулиганы, Фрина, раздевшаяся догола в суде, и русские охотнорядцы, и опричники Ивана Грозного, и Ксантиппа, избивающая своего мужа Сократа, и первый в мире хам — Хам, и второй хулиган, его папаша-пьяница Ной, и, наконец, родоначальник слова «хулиганство» — ирландский майор XVIII века О’Хуллигэн, который терроризировал окружающих своими действиями.

После окончания спектакля зрителей провожала стоявшая у лестницы огромная, вырезанная из фанеры фигура Хряся с надписью «А не . . . . . . . . .?», что вызывало последний смех, последнюю улыбку.

Была у нас в этом сезоне еще одна, опять-таки бытовая, сатирическая пьеса. Написали ее Михаил Пустынин, Александр Архангельский и… я, опять я! И еще буду я! Не подумайте, дорогой читатель, что я примазываюсь к авторам, нет! Во всех этих случаях я придумывал тему, более или менее разрабатывал сюжет и потом уже приглашал — нет, это слишком торжественное выражение, — просто звонил своим очень хорошим приятелям или знакомым, скажем, Архангельскому:

— Александр Григорьевич, пишу обозрение, нужна ваша помощь! Заходите!

Потом так же Пустынину, и «коллегия» готова!

Называлась эта пьеса «Конкурс на лучшую семью». Но театр наш сатирический, поэтому пьесу правильнее было бы назвать «Конкурс на худшую семью». При таких авторах-сатириках, как Архангельский и Пустынин, не мудрено, что пьеса получилась смешная и, главное, злая. После этого «Конкурса» я задумал и даже написал частично сатирическую комедию, весьма злободневную. К открытию следующего сезона она могла бы пойти. А дальше? Опять ловить и уговаривать авторов, опять хватать и ставить то, что приносят, если оно хоть немножко подходит?

Разговорился я об этом с нашим заведующим музыкальной частью Исааком Осиповичем Дунаевским, и оказалось, что его одолевают те же сомнения. Рассказал он мне, что в содружестве с поэтом Николаем Альфредовичем Адуевым и актером Сергеем Ивановичем Антимоновым пишет оперетту, что этот жанр его очень интересует. Там еще непочатый край работы, где можно и нужно строить новое.

Рассказал он мне сюжет своей оперетты «Женихи», а я, в свою очередь, рассказал ему про задуманную мною комедию. Через несколько дней меня пригласили в Театр оперетты для переговоров. Оказалось, что Дуня на другой же день после нашего разговора посоветовал руководству познакомиться с моими планами. А когда я прочитал в театре то, что уже было мною написано, и рассказал о том, что будет дальше, директор Абрам Александрович Юрьев и первый актер и «делатель погоды» в Театре оперетты Григорий Маркович Ярон тут же предложили мне немного переработать пьесу в стиле оперетты и дальше вести ее как музыкальное произведение. Через несколько дней мы подписали два договора: авторский и режиссерский.

Я порвал с Театром сатиры, и начались новые страницы моей жизни — опереточные. Вот чего я уж никак не предполагал! Сколько самых разнообразных страниц, ласковых и грозных, чудесных и трагических, я перелистал в книге своей жизни, а опереточные переживания были мне внове.

Первый раз в жизни оперетту я увидал или услыхал вот при каких обстоятельствах. Мне было шестнадцать лет, когда меня выгнали из седьмого класса гимназии, и поэтому сразу отпали всякие запрещения: появление на улице после десяти часов вечера запрещалось, ранец носить в руках, а не за плечами запрещалось, курить, конечно, запрещалось, носить волосы не «под нулевой номер» запрещалось… и так далее и тому подобное.

Разрешалось ходить в театр, но… только по особому ходатайству, и только при хороших отметках за поведение, и только в сопровождении родителей или замещающих их, и только на благонамеренные пьесы… Об оперетте и речи не могло быть! Неосторожный поклонник этого жанра при поимке получал не менее пяти суток карцера. Ну, конечно, как только у меня появился рубль, я позаимствовал у отца воротничок и пиджак, а отец был на голову выше и гораздо шире меня, и этаким прототипом Чарли Чаплина отправился в оперетту.

Впечатление от первого посещения оперетты на много лет поселило во мне презрительное отношение к этому виду искусства.

Вы помните, может быть, пьесу Метерлинка «Монна Ванна» о флорентийском полководце, пронесшем через всю жизнь целомудренную любовь к Монне Ванне? В пьесе есть сцена, где героиня появляется в шатре завоевателя, не имея на себе ничего, кроме плаща. Так вот, предприимчивые опереточных дел мастера сварганили из «Монны Ванны» оперетку. Вся метерлинковская поэзия, лирика, героика, идея патриотизма — все исчезло: ловкачи-либреттисты оставили только голый сюжет и… голую Монну Ванну.

Так как музыка была весьма посредственная и действие развивалось вяло, по залу медленно, но верно разливалась скука. Но вот Монна Ванна вошла в шатер Принцевалле, с головы до ног закутанная в плащ, и бинокли опереточных завсегдатаев, престарелых рамоли и отставных сердцеедов впились в нее: а вдруг в самом деле покажут?.. И надежды оправдались. На вопрос, соблюла ли она условия, Монна Ванна — артистка Панская — распахнула плащ… а под плащом — ничего… Она была в трико…

Это длилось одну секунду, и старички, рамоли, сердцееды, снобы — все ахнули, дернулись