– Знаешь, Виктор, пока я молод был, пока чудеса являл, как чисто мы жили в Оболоцке. Царство Света у нас в городе было.

– Вы и сейчас являете, вот вас ни пулей, ни штыком солдаты взять не смогли.

– Ну, сравнил чудеса и вериги железные, которыми я плоть смиряю. Ну в самом деле. Нет, раньше чудеса настоящие были. Без фальши. И люди видели их. И люди внимали мне. И слушали они писание и жили по нему, и не было места в городе для обид и распрей. Но год идет за годом. Посмотри на горизонт. Видишь, дымный он? А когда я молод был, таким светлым казался. А что теперь стало? Петрополис… Пятно тьмы в Светлом Царстве. Подступает к нам Город-зверь. Дьябол в златых одеждах сидит на плечах жителей его, алчность фундамент ему, жадность – стены его, а гордыня венчает ему золотые крыши. Нет на его дымных улицах живых людей. Только мертвецы ходят с бьющимися сердцами, заражая ядом разложения тех, кто прибывает в столицу. Смиренные рабы Господа, попадая туда, забывают о небе. Зверь-город развращает всякого, кто селится в нем, обрекает на падение в ад после смерти.

– Даже меня? – чуть ухмыльнувшись, уточнил я у Лазуриила.

– А ты что, особенный какой-то? Или на мундир свой надеешься? Умрешь ты, Виктор, ляжешь во гроб. Отпоют тебя, отдымят и отправят в очистительный огонь крематория. Пламя взовьется, плоть твоя грешная, мундир государев, все отгорит, черным дымом станет, и только душа твоя лучом светлым вознесется в лазурь зенитную. Увидишь ты все семь небес, светом кипящих. Увидишь Господа, Кузьму Лучеуста, и Фотоноила Пророка, и праведников мириады у ног их. И мать свою ты среди них увидишь и расплачешься, и ринешься к ним, и улыбку увидишь на лице Господнем, да только грустной она будет. А потом на мгновение исчезнет свет: то мелькнет лапа черная и схватит тебя Кот-Катафот, пробьет когтями стальными, да и низвергнет в ад. А знаешь, какой он, ад? Я там был, когда души выводил оттуда грешные… Ад черен, Виктор, абсолютная тьма в нем, и ни крупицы света, ни волны его, ни корпускулы ты там не найдешь.

Закричишь ты, да поздно. Черти чугунные каждый с грехи твои размером окружат тебя, утянут в глубь глубокую, и навсегда ты там останешься, на черные ножи насаженный. И все, что с тобой будет, – это только боль. Не простая боль. Боль, к которой привыкнуть нельзя. Боль, медленно-медленно, за годом в столетие нарастающая. Боль чудовищная. Выть ты будешь, орать, а не услышит никто, а не поможет ничто. А боль только сильнее будет становиться. И корчась от нее, знать ты будешь, что сейчас больно, а через время еще в сто раз больнее тебе сделается, а потом в тысячу. И ничего ты не сделаешь, только кричать будешь и корчиться. И страшнее боли только одно будет: помнить про тот райский свет, что когда-то мельком ты увидел. В раз первый и раз последний.

Владыко схватил меня, прижал к себе. Он плакал. От боли за то, что будет со мной.

– Виктор, я же старый, я умру скоро… – тихо прошептал он. – Успею ли тебя на верный путь наставить? Или умрешь ты во грехе?

Он отстранил меня и посмотрел на Оболоцк.

– Тебя, надеюсь, успею. Но они, Виктор? Они? Кто паству мою защитит, как я умру? Что им делать, когда под их двери Город-зверь придет?

11001

Утро прошло в хлопотах. Ариадна изучала книги и документы из архивов, а я направился в госпиталь, пытаясь найти новые зацепки, касающиеся смерти Луччевской. Однако, увы, ничего не вышло, зато обед я провел в обществе Маши, отправившись с ней в прекрасный трактир, расположенный прямо в городской цитадели.

Маша, конечно, постилась, потому я заказал нам жареных грибов с картошкой, яблочный салат с орехами и черный шоколад с кофе. Потекла беседа. Я узнавал о ее жизни в Оболоцке, Маша, сперва робко, а затем все смелее расспрашивала меня о Петрополисе.

На эту тему я мог говорить часами. Я рассказывал ей о Верхнем городе и Рафаиловом саде, о Летнем дворце и Золотом селе, об огромном механическом всаднике из меди, вставшем на дыбы напротив окон Промышленного совета, и о Павловской колонне, отлитой из тысячи альбионских пушек, что были захвачены во Втором Индийском походе государя.

– Знаете, все это звучит, как какая-то сказка, – наконец сказала зачарованная моими речами Маша.

– А вы переезжайте к нам. И все увидите сами.

Девушка невесело усмехнулась и покачала головой.

– Иногда, хоть это и грешно, я представляю, как оказываюсь в Петрополисе. Но… У каждого из нас свой путь.

– И какой путь у вас, Маша?

Глаза девушки неожиданно сверкнули.

– Виктор, я грешна. Я пала низко, но никакой грех не освободит меня от необходимости служить нашему Светлому Господу. Такова моя доля.

– И кто вам об этом сказал?

Девушка недоуменно посмотрела на меня.

– А разве может разумный человек жить по-другому? Ведь иначе в душе навсегда погаснет Господний свет.

Я даже немного обиделся.

– Значит, по вашей логике, в моей душе он погас?

Девушка пожала своими худыми плечами.

– Конечно, Виктор, ну что за вопросы? Погас, и давно. – Маша ответила, даже не раздумывая, но вдруг сбилась. – Но… Зато в вашей душе осталось тепло от этого света. Я его чувствую. А в светлых душах моих сестер и братьев я вижу лишь холод.

Ее рука коснулась моей.

– Знаете, я никогда не встречала таких людей, как вы. И то, что вы оказались здесь, делает меня самой счастливой девушкой на свете. Вы знаете, Виктор…

Ее слова прервал медный звон. Висящие на стене часы тяжело отбили два раза.

Обеденное время Маши закончилось. Моя спутница тяжело вздохнула.

– Виктор, вы же проводите меня до больницы? Мы договорим в дороге. Я… Я еще слишком многое должна вам сказать.

Она нежно улыбнулась мне.

Я мягко покачал головой в ответ и аккуратно освободил руку.

– Я бы с радостью, но мы договорим в следующий раз, простите, Маша. В два я сам должен был быть в архиве. Служба.

Теплая улыбка Маши медленно исчезла с лица. Глаза стали холодны.

– К Ариадне своей спешите?

– Да, она просила помочь ей с бумагами.

Маша чуть поджала губы.

– Ничего с ней не случится, если полчаса еще одна посидит.

– Маша, я ей обещал.

– А, ну если так, то конечно. Машине-то обещание всего дороже.

– Маша, да что с вами? – Я был совершенно