Итак, сексуация – это не просто нечто связанное с полом или половым наслаждением, напротив, сам пол представляет собой лишь эпизод процесса сексуирования. Наиболее точное и соответствующее наработкам Лакана определение звучало бы так: сексуация – это рубеж в освоении отцовской метафоры, на котором заново происходит оформление желания. Тесная связь сексуации с полом и ее манифестация через половую принадлежность на определенном этапе обусловлена тем, что ей, по замечанию Лакана, суждено пройти через инстанцию означающего, то есть через проблематику фаллоса.

Однако этой проблематикой, даже лишенной всех природных импликаций в пользу антропологических и гендерных, сексуация не исчерпывается. Следующим ее этапом стало изобретение Фрейда, превратившее анализ из метода лечения в нечто абсолютно беспрецедентное. Никакое сравнение его с другими методами работы с субъектностью (например, религиозным преображением души) не приближает к пониманию природы того, что анализ в желание субъекта привносит.

Сколь бы оригинальным аналитический метод ни был и каких бы уникальных результатов от него ни ожидали, эффекты анализа необходимо рассматривать как продолжение той же логики, что применялась ранее к сексуации пола и неравновесности, которая возникает в ней под влиянием отцовской метафоры. Следствием соприкосновения субъекта с этой метафорой и с исходящим от нее требованием становится прежде всего отказ от определенных способов наслаждения с опорой на означающее, этим требованием активизированное. Ровно то же происходит и в анализе, где субъекту вновь открывается то, что было им пройдено и закрыто в период созревания его влечений – воздействие привнесенного желанием Другого закона.

Описанный механизм и позволяет анализу достигать некоторых успехов, предоставляя анализируемому субъекту (в случае, если анализ следовал определенным правилам) возможность отказаться от привычных способов наслаждаться, долгое время составлявших фундамент его существования. Однако в оценке этого известного аналитикам со времен Фрейда результата следует соблюдать умеренность. Обязан ли он благотворному самоанализу субъекта под руководством специалиста, благодаря которому упорство в повторении претензий уступает место тому, что на языке морализаторской психотерапии называется «способностью прощать», «отпускать» прошлое, подавляя питаемые симптомом побуждения? Характерное бахвальство завоевавших мировую известность психотерапевтов, рекламирующих даруемую их методом новоприобретенную душевную щедрость, легко поставить под сомнение, поскольку специалист, будь он хоть гуру психической жизни, никоим образом не в состоянии к подобным проявлениям своих пациентов побудить.

Желание аналитика ничего общего с описанным карманным христианством не имеет. Если субъект оставляет стезю повторения, которое прочитывается в анализе как организующее его жизнь, то достигает этого не на пути смирения. Навязчивость, с которой христианская риторика пытается около анализа расположиться, ничем не отличается от благочестивой обсессивности, которая свойственна внутренней борьбе, разворачивающейся на анальном уровне. И эта риторика никак происходящее в анализе не проясняет.

Точно так же не отличается определенностью и речь преданных своему делу аналитиков, неспособных признать, что изменения в субъекте не сводятся к «глубокой проработке бессознательного», как на этом настаивает гордящийся своей классической строгостью анализ. Миф «полной проработки» заключает в себе все те аффекты вины и скорби, которыми обременена позиция Фрейда, ощущавшего, что его метод слабо обоснован с научной точки зрения, и в свое оправдание готового предъявить нечто вроде достаточно добросовестной работы специалиста (good enough analyst).

Однако скепсис, порожденный более радикальным следованием Фрейду, может полностью развенчать этот миф в пользу совершенно иного представления о предмете аналитической деятельности. К пониманию здесь удалось прийти не раньше, чем аналитик, пусть и в лице одного лишь Лакана, сформулировал, что собой представляет аналитическая святая святых – операция интерпретации. Вместо инструмента «проработки», что означало бы редукцию интерпретации к своего рода экспериментально проверяемой научной гипотезе, Лакан предложил видеть в ней производное от желания аналитика.

Лакановский жест практически никем не был оценен по достоинству в силу инерции восприятия сеттинга во фрейдовском наследии, по сей день настолько сильной, что специалисты и мысли не допускают о более глубоких его импликациях. Однако подобная перспектива открывается в следующем лакановском замечании:

[Тема], которую лишь самый тонкий слух способен был уловить, – это особого рода желание, которое обнаруживается в аналитической интерпретации, – желание, чьей наиболее показательной и наиболее загадочной формой являются последствия для хода анализа удачного вмешательства аналитика[61].

Заявление это подвело черту под длительной эпохой истеризации специалистов по поводу статуса их интерпретаций, сомнений в своей деятельности и неуверенности в том, какой именно жест они совершают, выдавая очередное толкование, и в каких отношениях его плоды находятся с так называемой истиной. Последняя одновременно создает шум, загрязняя фактическое положение аналитика, и вносит в него цензурно-контролирующий, полицейский подтекст. Заявив, что интерпретация продиктована инстанцией желания аналитика, Лакан снял вопрос о ее произвольности, который его современники решали как придется, склоняясь к тому, что даже в сомнительных случаях она придает процессу движущий момент. Неслучайно одним из самых популярных мнений по этому поводу было убеждение, что интерпретация аналитика не может быть ложной, поскольку вызывает сопротивление, истинность которого важнее точности самой интерпретации.

Лакан избавляет аналитика от необходимости подобных уловок, прямым текстом утверждая, что интерпретация, как отмечалось ранее, не лжет в той мере, в которой несомненна аналитическая тревога. Иными словами, значение имеет не столько впечатление, которое она произвела на анализанта, сколько тот аффект, который необходимость дать в ней отчет пробудила в самом аналитике. Это не означает, что желание аналитика ограничивается аналитической ситуацией, однако, как замечает Лакан, только в ней желание обретает ту форму, которая при удачном исходе обеспечивает продвижение как для участников анализа, так и для самого аналитического метода.

Я вспоминаю, какое негодование со стороны собратьев, умеющих при случае, чтобы кому-то было спокойнее, скрыться под личиной наигранной доброжелательности, вызвал я однажды, сказав, что исцеление является в анализе побочным эффектом. Им почудилось в этом презрение по отношению к страдающему человеку, за которого мы ответственны, – я же, на самом деле, рассуждал с точки зрения чисто методологической[62].

Такое смещение акцента позволяет Лакану переопределить исход анализа, лишив пациента центральной роли в нем. При всей своей незаменимости пациент способен получить нечто, только если смирится с положением эффекта аналитического процесса.

Что в таком случае оказывается результатом анализа? Согласно распространенной среди аналитиков версии, результат сводится к тому, что происходит в самом анализе – гибкая формула, позволяющая обойти фрейдовский запрет делать анализ чем-то бóльшим, нежели он сам. Будучи пригодной для внутреннего пользования, она тем не менее не позволяет сказать об анализе ничего, что выходило бы за его предполагаемые пределы. Что эти последние могут быть шире, чем конечный результат анализа, аналитики признают без оговорок лишь до тех пор, пока их роль в установлении