остался без должного внимания, поскольку он состоял не просто в том, что в аналитика влюбляются заново в силу особой для субъекта ситуации анализа, но и что сама влюбленность является чем-то совершенно иным в силу беспрецедентности аналитической сексуации и формируемого в ней желания. Сходная фрейдовская интуиция о переносе как о чем-то никогда ранее в любовной жизни субъекта не случавшемся подкрепляется тем, что анализ представляет собой средство размежевания с любовным опытом в рамках сексуации прежнего типа, который, как известно, всегда является опытом расщепляющим.

Отсюда и происходят затруднения Фрейда с операционализацией «любви» – слова, полностью принадлежащего той территории, которую анализ побуждает субъекта покинуть. Используемая для описания процессов на границе сексуации пола, любовь оказывается лишь приманкой, крючком для входящего в анализ. Заглотившего этот крючок тащит в неведомые воды.

Однако средством сексуации в аналитическом опыте выступает вовсе не любовь, а тревога аналитика, лишенная такого важнейшего свойства навязчивого симптома, как возможность присвоения ее другим субъектом, в частности анализантом. Этот интуитивно схваченный аналитиками на практике факт как раз и вызывает к жизни образ специалиста с поистине ангельским терпением, откуда рукой подать до презумпции «нейтральности» и отсутствия в желании аналитика всего, что могло бы сделать его полноценным, а не сугубым «желанием анализировать», чего от аналитика вкупе со всеми предосторожностями продолжают ожидать даже после Лакана.

Предписание это, предпринятое с целью очертить, отделить аналитическую деятельность от прочих, неизбежно сводит обязанности специалиста к тому, что Лакан называет «трудом» как подчинением требованию добросовестно исполнить некий долг. Подобное восприятие представляет собой очевидное отклонение от психоаналитической линии, поскольку совершает подмену тревоги, связанной с желанием аналитика, тревогой аналитика по поводу собственной позиции.

В отличие от сексуирующей тревоги, тревога аналитика, вызванная предъявленным к нему требованием со стороны высшей инстанции, представляет собой пере-адресуемый объект, прекрасно известный невротику навязчивости. Здесь обращаются к Другому за удостоверением того, что аналитическая практика хорошо отрегулирована, а черта, которую аналитик никогда не переступит, остается незыблемой.

При всей благонамеренности этого беспокойства опасность описанной подмены тревоги связана с тем, что анализант ее непременно обнаруживает. Вместо бдительного самоконтроля аналитика, избегающего малейшего намека на возможные внеаналитические намерения, невротик считывает интенсивную подспудную борьбу специалиста с неведомым искушением, что позволяет субъекту укрепиться на позициях обсессивной идентификации, заводящей аналитический процесс в тупик. Напротив, когда сексуирующая тревога аналитика становится ведущей, ее присвоение анализантом исключается. В результате последний усваивает нечто совершенно иное – некий неназываемый остаток после того, как все прочие его запросы на наслаждение в анализе были косвенно отклонены.

В свете сказанного интерпретацию можно определить как помещение в желание анализанта объекта, сообщаемого аналитической позицией. Лишь под этим углом интерпретация получает тот проспективный характер, которым она наделяется в анализе. Не будучи ни инструментом познания, ни ключом к переосмыслению симптома, интерпретация тем не менее способна решать эти задачи благодаря тому, что она позволяет достичь прогресса собственно аналитического.

В то же время оценка этого прогресса в долакановском анализе неизменно сопряжена с недомолвками и обречена полагаться на самые житейские представления аналитика о возможном успехе его практики. Аналитический прогресс в этом случае рассматривают как прикладной эффект в работе с симптомом, создающим для субъекта более-менее непосредственные неудобства. Возможность их преодоления неизменно описывается в терминах взятия новых рубежей развития, что звучит как музыка для специалистов, убежденных в необходимости достичь посредством анализа трансгрессии в ближайшей доступной анализанту области. Так, например, полагают, что проанализированный субъект должен не только воочию узреть эффекты работы своего бессознательного, но и вынести из общения с аналитиком некий особенный душевный настрой, побуждающий к поступкам определенного рода – например, изменению житейского уклада анализанта или привычных ему любовных процедур. С этим связано ставшее почти общим местом сравнение воздействия анализа и многочисленных духовных практик, сулящих победу над страстями, – заведомо ложное, поскольку «страсть» не выступает ни индикатором, ни эквивалентом проанализированности. Критерий срабатывания анализа – не та или иная угасшая или сменившая точку своего приложения страсть, а «поступок» в виде acting out’а, нового действия, поводом к которому послужило столкновение субъекта с аналитическим желанием.

Возникающее здесь поле настолько субтильно и трудноуловимо, что зачастую ускользает от внимания даже опытных специалистов, тогда как именно в нем субъект черпает ресурс для смещения регистра своих поступков. Последние хотя и не адресованы аналитику напрямую, тем не менее свидетельствуют о появлении в желании анализанта совершенно нового объекта. В этом и состоит пресловутое «вмешательство», о котором так много говорят, одновременно редуцируя его до происходящего на кушетке. Замечание Лакана о том, что аналитик выступает в анализе объектом, подвело черту под всеми предшествовавшими попытками придать анализу «диалогическое», интерсубъективное измерение. Однако его следует дополнить разъяснением механизма выхода на аналитическую сцену отцовской метафоры, которая запускает новый этап сексуации и тем самым преобразует желание субъекта.

Примером этих поступков служат прекрасно известные аналитикам феномены. В частности, некоторые сновидения анализанта могут настолько хорошо ложиться в канву анализа, что выглядят прямым продолжением слов аналитика на сессиях. Объявив сновидение «королевской дорогой к бессознательному», Фрейд прекрасно понимал, что привилегированность подобного доступа обусловлена одержимостью субъекта своими сновидениями безотносительно всякого анализа. Их лелеют уже в силу глубоко укоренившегося культурного императива запоминать сны и быть готовым пересказывать их содержание.

Целый ряд явлений, однако, подобной культурной привилегии лишены, хотя также сказываются в анализе. Будучи настолько мимолетными, что не регистрируются обычными антропологическими наблюдениями за повседневностью, они в то же время служат надежными индикаторами того, что функция желания претерпевает в анализе некоторое изменение. Вместе с тем проявления эти страхуют специалиста от излишнего доверия к феноменам другого ряда, которые терапия при любой возможности провозглашает своими достижениями, – значительное изменение образа жизни, обзаведение парой, беременность, открытие собственного дела и т. п.

Впрочем, такие последствия могут быть порождены и самим анализом, и различными сопутствующими обстоятельствами. Клиницисты имеют обыкновение ретроспективно присваивать их себе, и зачастую небезосновательно – в чем их деятельности не откажешь, так это в оплодотворяющем, творческом начале. Само желание Фрейда, выкристаллизованное в работе с истерическим пациентом, который не способен взять нечто от мужчины и вернуть ему это в преобразованном виде (например, в виде ребенка), склоняет специалиста приписать себе в изменении жизненной траектории анализанта значимую роль. Отцовская метафора присутствует здесь настолько отчетливо, насколько это вообще возможно. В то же время, задним числом оказываясь в роли повитухи, свахи, первого мужчины или кого угодно еще, аналитик неизменно прерывает свое воздействие в момент возможного перехода к реализации анализантом своего намерения, следуя жесткому фрейдовскому ограничению пределов аналитического участия в подобных событиях. Будучи лишен права на непосредственную вовлеченность, аналитик тем выше ценит