а какой-либо онтологический статус чрезвычайно сложно, его используют для подкрепления отказа аналитику в праве быть в анализе чем-то кроме места адресации.

Подобному подходу недостает понимания, что объект а служит прежде всего причиной не только возникновения, но и трансформации желания в целом, поскольку появляется на тех этапах развития, где дезориентированный в своем желании субъект ищет опору. Выступает ли он частичным объектом на тех ранних этапах развития, где пол скрыт за пеленой будущего Эдипа, направляет ли он субъекта, через Эдипа прошедшего, представая причиной любовного влечения – всякий раз этот объект оказывается наиболее точным индикатором актуального состояния желания и стадии сексуации. Присутствие объекта а в аналитической процедуре наглядно показывает, какую цель анализ преследует – привнести в желание то, чего в нем никогда прежде не было.

Отсюда неловкость, с которой вся благонамеренная до– и внелакановская риторика апеллирует к основе «психического конфликта», скрывая, что анализ не столько высвечивает по частям внутреннюю сцену бессознательной работы, сколько побуждает анализанта транслировать эффект анализа за его пределы. Масштабы этого овнешнения поначалу слабо осознаются анализантом, вслед за популярной аналитической мифологией полагающим бессознательное скорее чем-то внутренним. Сама бессознательная сцена обретает для него реальность лишь в момент присвоения разворачивающихся на ней в ходе анализа событий. Иллюзия эта, по-видимому, до конца не устранима, и тем интереснее проанализировать ее несоответствие происходящему. Как бы то ни было, субъект не «познает бессознательное», а спасительная иллюзия, будто «его» бессознательное ему в ходе анализа наконец возвратят, по итогам анализа не подтверждается. Напротив, субъект выносит из анализа нечто дополнительное, не имеющее в привнесенном им туда психическом багаже никакого аналога.

Нельзя сказать, чтобы это не было известно с самого начала. Уже Фрейд призывал своих слушателей не ограничиваться в понимании аналитической практики исключительно ситуацией анализа. Однако призыв этот если и был услышан, то в усеченном виде – как тривиальное врачебное предупреждение об «отложенном эффекте лечения», о влиянии анализа на дальнейшую судьбу анализанта. В подобном эффекте нет ничего, что входило бы с пресловутой «внутренней сценой бессознательного» в противоречие, поскольку предполагается, что именно происходящее на ней необратимо меняет субъекта. И вновь мысль Фрейда идет гораздо дальше – минуя диахроническое измерение анализа, она максимально приблизилась к его синхроническим эффектам.

Появление этих эффектов не связано лишь с тем, что анализ для субъекта так или иначе представляет событие в своем роде исключительное, а прохождение его становится поводом для переживания стыда и тайной гордости, значение которых аналитики хорошо понимают и на которые во многом опираются в ожидании рабочего переноса. Речь идет не о простом осмыслении субъектом своего пребывания в анализе. Специалисты давно осведомлены о том, что последний выходит за пределы приемной, накладывая отпечаток на самые мелкие и бытовые происшествия в жизни анализанта. «Он(а) в анализе» – кодовая фраза, описывающая подвешенное состояние субъекта, чье бессознательное остается приоткрытым независимо от того, присутствует ли он в данный момент в кабинете.

Значение, которое аналитики придают данному факту, не отменяет того, что изначальная фрейдовская мысль в то же время подразумевала обратное: не только анализ способен распространиться за собственные пределы, но и нечто внеаналитическое присутствует в нем самом в виде скрытого элемента, который лежит в основе воздействия анализа на субъекта.

Таким образом, в анализе всегда остается нечто, на что он сам аналитически не посягает. Заявив однажды напрямую о существовании непроанализированного элемента в желании самого Фрейда, Лакан отнюдь не воспроизводил ту широко тиражируемую и смущающую аналитиков очевидную истину, что Фрейд анализ не проходил и что, соответственно, дилемма о курице и яйце в истории психоанализа находит однозначное решение. Лакановский тезис состоял в ином: сам учреждающий жест Фрейда представлял собой acting out по отношению к тому элементу сексуации пола, который находится в непредусмотренной, неуставной связи с источником желания, заключенным в метафору отца.

Если Лакан прав, то непроанализированная часть фрейдовского вклада должна быть неким образом в аналитической процедуре локализована, иметь в ней реальный эквивалент. Не подходит ли под это описание то, что по традиции называют «присутствием аналитика»?

«Присутствие аналитика – прекрасный термин», – замечает Лакан, добавляя, что отказывается понимать его как активную вовлеченность, открытую демонстрацию дружеского расположения к анализанту, которую многие специалисты усваивают под влиянием друг друга или под давлением самих анализантов, настойчиво вовлекающих аналитика в свои психические затруднения, якобы анализом усугубляемые.

Не идет речь и о чисто физическом присутствии специалиста, которое якобы порождает все эти эффекты. Под присутствием лакановская логика понимает совсем иное, а именно символическое создание некоторого эффекта в психическом аппарате анализанта. Иными словами, вразрез с риторикой «полного присутствия», которая требует от аналитика подкреплять свою данность на аффективном уровне, внушая субъекту ощущение непосредственной близости на сессии, Лакан призывает сместить взгляд туда, где влияние анализа сказывается на деятельности субъекта, в том числе где анализу не место. Присутствие аналитика в полной мере раскрывается за пределами кабинета, где субъект сохраняет не столько воспоминание о внимании специалиста, сколько следы аналитического объекта в своем желании.

Фон, на котором разворачивается присутствие аналитика, – называть ли его «эмоциональным» или «дружеским» – не играет при этом сколько-нибудь значимой роли. Он может оставаться предельно скупым, но сохранять напор, который долакановские аналитики регистрировали чисто эмпирически. Отсутствие теоретического аппарата для его описания и побуждало их сосредоточиться на вопросах контрпереноса, живо интересуясь моментом утраты собственной беспристрастности и тем, не противоречит ли поддержка, оказываемая анализанту, принципу нейтральности самого аналитического процесса.

Поднимая вопрос аналитического акта на уровень желания, Лакан говорит о чем-то гораздо более конкретном. Он снимает проблему господства или самокритичности аналитика и тем самым проблематизирует способ, каким присутствие аналитика на месте объекта желания побуждает субъекта действовать вопреки неразрешимому конфликту, возникшему в ходе сексуации полом. Ошибочное представление об индивидуальной природе этого конфликта, его производности от фактов биографии и уникальной этиологии невроза имеет неаналитические корни. Хотя каждый субъект находит свой, более-менее оригинальный путь к ее признанию, неизбывность отцовской метафоры в области пола едина для всех.

Столкновение с отцовской метафорой в анализе лишь позволяет подступиться к определению такого ключевого инструмента, как перенос. Чаще всего в центре здесь оказывается так называемая фигура аналитика, которой анализант предположительно дарит самое драгоценное – свою любовь.

Любовь эта долгое время считалась оживлением, актуализацией чувств анализанта к собственным опорным объектам. Тем не менее замечание Лакана о ее принципиальной новизне и несоотносимости с любыми прежними привязанностями было встречено умеренным одобрением тех, кто по своим причинам стремился размежеваться с классическим фрейдизмом и его культом переноса как повторения отношений с фигурой из прошлого. Вместе с тем другой, более сильный лакановский тезис