Просто удивительно, как быстро разрушаются отношения. Бог знает сколько времени я и представить себе не мог рядом с собой кого-то, кроме Мэрилин. Но теперь мне было с чем сравнивать. Мы с Самантой разговаривали, и на душе становилось легче. Я любил больше и себя, и весь мир. Оптимисткой ее назвать было трудно. Саманта чаще других видела, какие ужасные вещи вытворяют люди. Но она искренне верила: надо бороться, только в борьбе можно остаться человеком. Верила в то, что у правых дел и неправых нет срока хранения. Что пять убитых мальчиков стоят пропущенных обедов и вечеров, проведенных в обществе не слишком приятного ей человека. Она была истинной дочерью своего отца. Вы ведь знаете, как я к нему относился.

Я поражался тому, как мы общались с Мэрилин, как с удовольствием подкалывали друг друга. Ирония хороша, но в меру и вовремя. Нельзя все время шпынять людей. Мне очень не нравилось, что я не мог припомнить ни одного нашего серьезного разговора. Мы провели вместе семь лет. Семь лет мы ужинали, занимались сексом, ходили на вечеринки. Нас все обсуждали, о нас сплетничали. Теперь эти отношения казались мне совершенно пустыми, искусственными. Я так боялся показаться дураком! Насколько хорошо она меня знала? Насколько хорошо я сам себя знал? Так отношения не строятся. И не отношения это вовсе.

Ужин в День благодарения превратился в кошмар. Мы постоянно переругивались через стол. Остальные гости Мэрилин, в основном искусствоведы и художники, пытались как-то оживить беседу и отвлечь нас. Мэрилин напилась и стала рассказывать мерзкие истории про своего бывшего мужа. Мерзкие — не то слово. Она издевалась над его вялой эрекцией, над его привычкой разговаривать во время секса, над тремя его дочерьми-идиотками, неспособными даже школьные тесты сдать как следует, так что папочке пришлось давать взятки всем и каждому, лишь бы его чад взяли в университет. Громоздила одну унизительную подробность на другую и все время смотрела на меня. Если бы кто-то вошел в комнату в тот момент, он бы решил, что я и есть тот самый незадачливый супруг. Наконец терпение мое лопнуло.

— Хватит, — сказал я.

Она повернула голову:

— Тебе скучно это слушать?

Я не ответил.

— Скучно?

Я не сдержался:

— И не мне одному.

Она улыбнулась:

— Чудесно. Тогда предложи другую тему.

Я извинился и вышел из-за стола.

На следующий день я поднялся рано. Мэрилин еще не вставала, ее, должно быть, мучило похмелье. На это я и рассчитывал. Исааку я сказал, что его услуги мне больше не понадобятся. Собрал пожитки и спустился вниз ловить такси. Домой. Вещи из «Барниз» я оставил себе.

Как я и говорил, на работе тоже все не очень ладилось. Нет, даже не так. Я и понятия не имел, что там у них в галерее происходило, потому как появлялся в Челси очень редко. Конечно, весной, когда я занимался рисунками Крейка, меня не было дольше, но я все-таки выполнял работу для галереи. А теперь мне и оправдаться-то было нечем. По утрам надо было натягивать костюм и отправляться по делам, а я не мог себя заставить выйти из дому. Убеждал себя, что причина в моем физическом состоянии: я устал, мне нужно отдохнуть, меня только-только выписали из больницы. Однако в декабре чувствовал я себя уже вполне прилично, а вернуться к работе все равно не получалось. Открытие выставки Элисон я пропустил, а потому включиться и начать продавать ее работы мне было очень трудно. Да что там, я и вспомнить-то не всегда мог, какие картины у меня висят.

Странно, ведь впервые за долгое время мне начало нравиться то, чем я занимался. Виктор Крейк оживил во мне любовь к искусству, продажа-покупка картин стала казаться мне чем-то большим, чем просто процесс обогащения. Наверное, в этом-то и было все дело. Заряд бодрости, полученный при работе с рисунками Крейка, иссяк, и я снова начал втюхивать клиентам то, что мне не очень нравилось. Для этого требовались мозги и определенная изворотливость, но вот интерес пропал. Рассчитывать на частое появление таких Крейков не приходилось, так что будущее представлялось мне большим серым пятном.

Вот вам и дихотомия: с одной стороны, Мэрилин и работа в галерее, с другой — Саманта, Виктор и пять убиенных мальчиков. Мне даже удалось обернуть для вас эту историю в красивую упаковку и приправить некоторой долей символизма. Вы и представить себе не можете, до чего же сильно изменила меня та зима. Да я и сам не очень понимаю, как так вышло.

Со временем до меня стало доходить, что перемены эти назревали давно и созрели уже окончательно. Когда наши знакомые поступают совершенно неожиданным для нас образом, приходится пересматривать уже сложившееся представление об их характере. Мы оглядываемся, вспоминаем прошлое, и некоторые детали, прежде казавшиеся нам маловажными, вдруг приобретают новое значение. Нам трудно объективно судить о себе самих, однако я, как человек, давно страдающий нарциссизмом, привык перебирать в уме обстоятельства моей жизни. И потому довольно быстро осознал, как долго зрело это недовольство собой. Занявшись искусством, я полагал, что обрел собственное место в жизни. До этого я был всего лишь половинкой личности, половинкой, еще не сформированной и плохо осведомленной о мироустройстве, озабоченной лишь тем, чтобы отдалиться от отца на наибольшее расстояние. Отец был лед, а искусство — пламя. Чем дальше от продажи недвижимости, тем лучше. Даже неудобно как-то в этом признаваться, но я и в самом деле так думал. Смейтесь, если хотите. Уж Мэрилин бы точно не упустила возможности посмеяться. Важно одно: я рассказал вам, что думал, не боясь быть осмеянным, а значит, я и вправду очень изменился.

На третьей неделе декабря начали приходить результаты из лаборатории. Мы встретились с Энни Ландли и вместе просмотрели отчеты об экспертизе ДНК. Очень грустный день. Ни одного твердого вывода. Все волоски, найденные в квартире, принадлежали людям из моего списка, в том числе и мне самому.

Саманта посмотрела на меня:

— Ты в курсе, что это значит?

— Что?

— Ты лысеешь.

По старым джинсам тоже мало вразумительного. Сперма, по всей видимости, насильника, а кровь — жертвы. Саманте еще не прислали ответ из объединенного хранилища ДНК (здорово я нахватался терминов?). Одно хорошо, Энни удалось соскрести немного отмерших клеток со старого свитера Крейка. И эти клетки не совпали с ДНК спермы. Конечно, мы полагали, что свитер принадлежит Виктору, но точно мы этого не знали. И уж тем более нельзя было утверждать, будто владелец свитера не присутствовал на месте преступления. Он мог просто не оставить следов ДНК.

Больше всего проку было от частично сохранившегося отпечатка пальца на задней обложке метеожурнала. Энни, по моей просьбе, постаралась взять пробы рисунков настолько бережно, насколько это вообще возможно. Она перебирала страницу за страницей в поисках любых следов, пригодных для экспертизы. Отпечаток, кстати, отправили в ФБР, чтобы они пробили его по своей базе данных. Ответ к тому времени еще не пришел. Саманта и Энни обсуждали какие-то профессиональные тонкости, и я снова отметил, какую огромную часть их работы составляет возня с бумажками, сколько времени уходит на отправку запросов, повторные запросы по электронной почте, бесконечные звонки в лабораторию. Пожалуй, в этом смысле наши профессии имели много схожего.