— Разумеется, я его знал. Он ходил в храм чаще, чем я. Но только он уже года два-три не появлялся. С ним все в порядке?

— Мы как раз хотим это выяснить. Его уже давно никто не видел.

— Ничего дурного он натворить не мог. Его совесть чиста, как у младенца. Святее его разве только Отец Небесный.

Я спросил, что он имел в виду.

— Я только окошко в исповедальне открою, а он уже там, за стенкой.

— И в чем он исповедовался?

Падре щелкнул языком.

— Это касается только его и Господа. Могу лишь сказать, что причин исповедоваться у него было гораздо меньше, чем у большинства прихожан. Включая тех, которые вообще не исповедуются. Я пару раз говорил ему, что он к себе слишком строг, что он впадает в грех скрупулезности. — Он улыбнулся. — Немногого же я добился. На следующий день он снова пришел и исповедался уже в этом самом грехе, в скрупулезности.

— У вас случайно не осталось его фотографии?

— Нет.

— Вы не могли бы его описать? — попросила Саманта.

— Попробую. Невысокий, примерно метр шестьдесят пять. Худой. Иногда отращивал небольшие усы. Всегда в одном и том же видавшем виды пальто, в жару и в холод. Вы, наверное, этого не помните… Вам сколько?

— Двадцать восемь, — ответил я.

— Да, разумеется, не помните. В общем, он был немножко похож на Говарда Хьюза.[38]

— Он был болен?

— Вид у него был не слишком цветущий. Виктора часто мучил кашель. Я всегда знал, когда он в храме, потому что слышал его кашель от самого входа.

— Не заметили вы каких-нибудь психологических отклонений?

Он поколебался.

— Боюсь, большего я вам сообщить не смогу. Это запрещено нашими правилами.

Уже в машине Саманта сказала:

— Неплохо для начала.

— Падре говорит, Крейк невысокий. Получается, что убийца — не он?

— Не факт. Стопа не всегда дает точные сведения о росте. Нам бы очень пригодилась фотография, тогда бы мы могли поискать свидетелей в его районе. А что насчет кашля? Может, он обращался с ним к врачам?

— Похоже, он вообще никогда не лечился.

— Да, но если все-таки лечился, должны остаться записи. Судя по тому, что ты мне рассказывал, он был человеком незаметным. Такие не ходят к врачу. Они приезжают в приемное отделение больницы, когда совсем уж припрет.

— Давай тогда обзванивать больницы.

— Я сама этим займусь. Не поверишь, в нашем штате надо на уши встать, чтобы добыть медицинские карты. Он работал?

— Я точно не знаю. По-моему, нет.

— Он же оплачивал счета. Платил за аренду квартиры.

— Мне сказали, он платил наличными. Он снимал квартиру с фиксированной арендной платой. Фиксированной еще в шестидесятые. Сотня баксов в месяц.

Она восторженно присвистнула и на минуту перестала быть окружным прокурором, превратившись просто в жительницу Нью-Йорка, завидующую чужому счастью.

— И все равно. Даже эту сотню в месяц он должен был где-то брать. Может, он попрошайничал?

— Возможно. Но нам от этого никакого проку. Профсоюза попрошаек пока не существует, и позвонить туда мы не можем.

— И вот еще что…

Саманта смотрела в небо. Иногда у меня складывалось впечатление, что она слушает собеседника ровно столько, сколько нужно для того, чтобы получить необходимую информацию и начать ее анализировать. Этим Саманта очень отличалась от отца. Макгрет прислушивался — или, по крайней мере, делал вид, что прислушивался, — к моему мнению. В честности Саманте не откажешь. Она с самого начала не скрывала, ради кого она все это делает. Только ради отца. И уж точно не ради меня.

— Бумага. Он ведь ее постоянно пачками покупал. И наверняка продавец хорошо его знал. И продукты. Попробуй разнюхать что-нибудь. А я займусь охотой на свидетелей по старым делам. Посмотрим, что там всплывет. На, держи. Я нашла старые снимки. Можешь их всем показывать. Не переживай, что-нибудь да нащупаем.

— Думаешь?

— Не-а. Ничего мы не найдем.

Я вернулся в Мюллер-Кортс. Начал с одного из двух продуктовых магазинчиков. Когда продавцам надоело наконец таращиться на Исаака, я получил-таки еще одно описание Виктора. Они его знали, «странный чувак», но ничего определенного сказать не могли. Знали, какой он предпочитал белый хлеб и какую ветчину, но что толку? Я спросил про бумагу, и они дали мне блокнот с зеленоватыми линованными страницами.

— А белой, — спросил я, — просто белой у вас нет?

— Не, мы такого не заказываем.

Я вспомнил журнал «про еду» и спросил, какие Виктор покупал яблоки.

— А он не покупал яблок.

— Покупал, я точно знаю.

— А вы что, сами видели, что ли?

— Нет, не видел.

— Ну и вот. Не покупал он никаких яблок.

Один из продавцов очень хотел нам помочь и сообщил, что вроде бы Виктор покупал эти… ну… груши.

— А сыр?

— И сыр не покупал. Никакого сыра он не покупал.

Я пошел во второй магазинчик. На этот раз Исаака я оставил снаружи. Он был только рад и попросил разрешения сбегать пока через дорогу и купить тефтелей. Я дал ему десять баксов, и он рванул от меня во всю прыть.

Когда я вошел, девушка латиноамериканского происхождения оторвалась от чтения поэтического журнала. На девушке были очки в красной пластмассовой оправе. И сюда Виктор тоже приходил.

— Я к нему «сэр» обращалась.

— Почему?

— У него такой вид был, ну, важный.

— Он часто приходил?

— При мне — раза два в неделю. Но я по пятницам и субботам не работаю.

Я спросил, что он обычно покупал.

Она подошла к хлипкому прилавку с молочными продуктами и протянула мне упаковку дешевой нарезки швейцарского сыра.

— Всегда одно и то же. Я его, по-моему, даже как-то спросила: «Сэр, может, вы что-нибудь еще попробуете?»

— А он?

— А он не ответил. Он вообще со мной никогда не разговаривал.

— Вы не помните, он не упоминал…

— Он вообще ничего не говорил.

Ни бумаги, ни яблок он не покупал, это она твердо знала.

— Мы бумагу не продаем. На бульваре Квинс есть магазин канцтоваров.

Десять месяцев назад я бы ни за что не поверил, что Виктор мог высунуть нос за пределы Мюллер-Кортс. Что он пошел бы куда-то, куда мое воображение запрещало ему ходить. Но теперь уже я подчинялся Виктору. Несколько холодных ноябрьских дней я провел, обходя один за другим магазинчики, рынки, рыскал по району, постепенно расширяя круги: один квартал, два квартала, три… пока не добрался до треугольной площади, там, где в нее упирался бульвар. На этой площади стоял овощной киоск, который держал сикх среднего возраста.