После показаний Прокопа Гофмайер спросил, не хочет ли Капезиус что-нибудь сказать. Уже не улыбаясь, Капезиус встал по стойке смирно и сказал:

– Я никогда не извлекал золотых зубов из челюстей. Один раз я эти челюсти осматривал, но никакого золота там уже не было[513].

Даже Латернсера, казалось, озадачили слова его клиента.

На протяжении всего процесса Капезиус будто витал в облаках и думал о чем-то своем. Находясь в тюрьме, он много читал об Освенциме, делал заметки, предлагал своим адвокатам другие стратегии, и, главным образом, жалел себя. Из его писем можно заключить, что суд не заставил его заглянуть вглубь себя и задуматься о содеянном в лагере; вместо этого Капезиус бесконечно жаловался на все, что его окружало, от одиночества и плохой еды до нехватки секса. Он жаловался, что тюремщики «разрешают получать только одну пятикилограммовую посылку на Рождество, если ты в следственном изоляторе. А тем, кто тут отбывает срок, разрешают съесть полкурицы, торт, когда семья раз в месяц приезжает навестить. В нашем изоляторе раздают в лучшем случае по бутылке газировки из местного автомата. Это должно отвлечь нас от желания сбежать?». Также Капезиус рассказывал, что других обвиняемых по его делу «кормили лучше». Из-за плохого питания Капезиус похудел на 18 кг, из-за чего он «стал почти импотентом» и «больше не желал сексуальных отношений». «Здесь никто не может заниматься сексом с женой или девушкой, и все вынуждены как-то справляться. Но на долго нас не хватит, учитывая постоянное нервное состояние. Это приведет к сексуальным мучениям, или, по крайней мере, к нужде в сексе. Даже в Освенциме был бордель в качестве временной меры»[514].

Также Капезиус был раздражен тем, что он называл «лишениями, невообразимыми даже для одиночной камеры». «Ты здесь один, не с кем поговорить». Он жаловался на «отдаление» от семьи и писал, что «дома многим нужна помощь». Его жена только-только приехала в Западную Германию, он писал: «У моих детей по-прежнему нет отца, они все еще вынуждены учиться, потому что здесь их образование считается неполным. Со всем этим можно было бы разобраться, если бы их отец был на свободе, но их отец в тюрьме. Каково это – иметь отца, который уже скоро выйдет из тюрьмы, потому что против него нет ни одной улики?».

А как же показания очевидцев и вещдоки? «Конечно, чистая совесть успокаивает, но когда узнаешь, как все преувеличивают и врут под присягой, перестаешь понимать мир вокруг. Свидетелей можно назвать ненадежными, но обвиняемый все равно упоминается во всех книгах и в театре, хоть его показания и отвергли в первом вердикте, от подозрений в отправке 1200 детей в газовые камеры не отмыться, потому что scripta manent» (из латинской поговорки: «сказанное забывается, написанное остается»)[515].

Хотя Капезиус был более чем доволен своими адвокатами, он отметил: «Денег и собственности больше нет. Долги накапливаются». В итоге он потратил около 100 тыс. дойчмарок на защиту в суде. Аптекарь радовался, что процесс подходит к концу. Последние события, не связанные с судом, вселили в него надежду, что современные немцы не только готовы, но и рады простить военные преступления. Генрих Бютефиш, химик и директор Farben, приговоренный к 7 годам лишения свободы, без препятствий вернулся в совет директоров крупных немецких химических компаний. Это объединяло его с другими управляющими: все они успешно вернулись к карьере в процветающей немецкой индустрии. Но в конце 1964 года президент Германии вручил Бютефишу самую престижную гражданскую награду, Крест за заслуги перед народом. Вручение Креста судимому военному преступнику не получило в народе резонанса. И хоть Бютефиш некоторое время спустя вернул награду, сам этот прецедент стал для Капезиуса знаком, что, возможно, скоро удача ему улыбнется.

Заключительные аргументы были представлены в суде 7 мая 1965 года. Капезиус, находясь в глубоком отрицании, считал, что его ждет скорое оправдание. К тому времени дела двоих подсудимых, Генриха Бишоффа и Герхарда Нойберта, были вынесены в отдельное производство из-за слабого здоровья обвиняемых. У прокуроров, адвокатов, истцов и юристов на завершение дела 20 подсудимых ушло три месяца. Прокуроры выдвинули сильный заключительный аргумент, обратив внимание не только на то, что Освенцим был главным инструментом убийства в рамках «Окончательного решения», но и на улики, доказывающие вину подсудимых. Фриц Бауэр считал, что суть прошения прокуроров весьма резонна: «В конце суда мы хотим, чтобы подсудимые услышали: “Вы должны были отказаться”»[516]. Резюмируя слова коллег, Генри Орманд назвал Капезиуса «одним из главных упырей»[517].

В июне Ганс Латернсер подвел итоги, чего все подсудимые уже давно ждали. «Frankfurter Allgemeine Zeitung» назвала его речь «ироничной и оскорбительной, но довольно умной и логичной». Латернсер унизил всех очевидцев, сказав, что полагаться на их воспоминания нельзя, потому что «человеку не по силам» вспомнить столь ужасные события, какими они были на самом деле, кроме того произошли они 20 лет назад. Также он добавил, что существующая мотивация – жажда мести и политическая пропаганда свидетелей из коммунистических стран – должна была заставить всех усомниться в достоверности их показаний[518]. Он продолжал давить на излюбленную тему ложных показаний, отметив, что поскольку почти все свидетели иностранцы, они не могут участвовать в немецком процессе.

Но больше всего внимание публики привлекли извращенные аргументы Латернсера, мол, отбор был не преступлением, а проявлением милосердия. Поскольку Освенцим был лагерем смерти, выжившие были обязаны жизнью тем эсэсовцам, что отобрали их на платформе. По мнению Латернсера, проведение отборов на платформе как раз вставляло палки в колеса Третьего рейха, так как мешало ликвидировать всех евреев: проводившие отбор выбрали жизнь, а не смерть. «Можно сказать, что эти люди спасители тех, кого они отобрали, таким образом помешав планам Гитлера», – заключил он[519].