– Нам было тяжело находиться посреди вражеской страны, – вспоминала Бём. – Хотелось плакать от каждого камня, от каждого слова. Мы были как дети после ожога[486].

Латернсер допрашивал ее довольно грубо.

– Мой допрос в зале суда длился больше часа. Латернсер обращался с нами унизительно, заваливал нас запутанными и непонятными вопросами. Когда он попросил меня назвать номер, который мне накололи, а я сказала, что больше не помню его наизусть, он презрительно фыркнул. А следующим утром в газете «Frankfurter Allgemeine» написали, что я вела себя неестественно[487].

Многие наблюдатели заключили, что резкими нападениями на очевидцев Латернсер навешивал на них ярлык жертв против их воли. Проблему усложняло то, что подсудимые всеми силами старались продемонстрировать, что слова свидетелей их совершенно не задевали. Ярким примером является случай, когда Освальд Кадук беззаботно играл с ручкой, пока бывший заключенный описывал в жутких подробностях, как Кадук избивал, а потом убивал заключенных одним выстрелом[488].

Они иногда поглядывали на свидетелей, только так давая понять, что слушают.

– Я видел это, когда смотрел на Богера или Кадука, и еще на Капезиуса с Клером, – вспоминал Генри Ормонд, юрист, представляющий интересы некоторых пострадавших семей. – Особенно во время свидетельских показаний, я не мог избавиться от мысли, что им хотелось сказать: «Зря мы оставили тебя в живых. Надо было и тебя в газовую камеру отправить. Теперь пожинаем плоды». В их лицах не было ни следа сожаления[489].

Капезиусу же, в сравнении с остальными, вполне удавалось казаться невозмутимым. Он, в отличие от всех, время от времени улыбался и смеялся. Он часто улыбался другим подсудимым и своей семье и друзьям, которые пришли его поддержать (29-летняя дочь Мелитта приехала последней, в октябре 1964 года). Улыбка Капезиуса, которую даже многие друзья сочли неуместной, сияла особенно ярко, когда его обвиняли в самых жутких вещах. А когда один из судей задавал ему вопрос, он выглядел отвлеченным, будто только что думал о чем-то совершенно другом. Ему было сложно давать связный ответ, он постоянно дергался.

Никто не мог понять, что послужило причиной такого поведения. Улыбка была способом показать, что он невиновен и поэтому переживать ему не о чем? Или так он высмеивал свидетельства против него? Некоторые подумали, что так он пытается выставить себя неумелым дураком, то есть отдалить себя от образа хладнокровного убийцы-эсэсовца. Даже немецкая пресса в конце концов описала поведение Капезиуса как «странное» и «неуместное». Когда судья Гофмайер задал ему вопрос о предоставлении фенольной кислоты, которую вкалывали в сердце заключенных чтобы их убить, Капезиус попробовал объяснить свое поведение:

– Ваша честь, в прошлый понедельник я находился под давлением. Поэтому на заседании я был немного не в себе, и многие критиковали меня за неустанную улыбку, а я даже не осознавал, что улыбаюсь. Разумеется, причин для смеха у меня не было, и такое поведение я могу объяснить лишь тем, что 4 года провел в одиночной камере. Это, обилие людей на заседании, электрические лампы – все немного меня шокировало, поэтому я не мог сосредоточиться на том, что говорил[490].

Некоторые ему сочувствовали. Уже многие очевидцы дали показания против него, и попытки подорвать их авторитет не увенчались успехом. Элла Бём рассказала о том, как ее привезли в Освенцим и как она узнала Капезиуса на платформе. Ее мать, педиатр, прибыла вместе с ней, она подтвердила, что Капезиус решал, кому идти направо, а кому налево. Доктор Маврикий Бернер, знавший аптекаря по сотрудничеству до войны, рассказал печальную историю, как он обратился к Капезиусу с просьбой спасти его дочерей, но напрасно.

Показания против Капезиуса отличались от таковых против остальных подсудимых. Ни одного обвиняемого жертвы не знали до Освенцима. Но не в случае Капезиуса. Был Йозеф Глюк, важный румынский клиент Farben/Bayer. Он не только рассказал, что Капезиус проводил отбор на платформе в день его прибытия, но и описал несколько других случаев, когда Капезиус и Менгеле отбирали кого из пленников отправить в газовые камеры.

– И делая это, они смеялись, – вспоминал он. – Наверное, им казалось забавным, как дети рыдали, когда их отрывали от матерей[491].

Один за другим очевидцы рассказывали, что знали Капезиуса по его работе на Farben/Bayer, и сразу узнали его на платформе Освенцима. В их числе были: Пауль Пайор, аптекарь-еврей; Адриана Краус, чью мать он отправил в газовую камеру; Сара Небель, семья которой до войны жила в одном с ним доме в Бухаресте; доктор Лайос Шлингер, чью жену Капезиус обрек на смерть; Альберт Эренфельд, клиент Farben, чья семья также оказалась в газовой камере.

Прокурор Иоахим Кюглер объяснил суду, почему их неожиданные показания так важны в этом процессе.

– Уникальность и жуть ситуации Капезиуса не в том, что погибли безымянные массы, а в том, что он внезапно столкнулся с людьми, которых знал либо по работе, либо как приятелей. Они приехали в лагерь, не подозревая что их ждет, увидели знакомое лицо и подумали, что им улыбнулась удача. Ему доверяли. Каким же человеком должен быть доктор Капезиус, чтобы понимая, что те, кого он отправлял налево одним взмахом руки, через пару часов умрут мучительной смертью, со спокойной улыбкой успокаивать их родных, их жен и детей, которых он знал? Сколько в нем должно быть дьявольского садизма, жестокой циничности, чтобы вести себя так, как этот монстр себя вел? А ведь ему, гауптштурмфюреру СС, стоило сказать всего одно слово, стоило лишь махнуть рукой, чтобы сохранить жизнь этих людей, хотя бы нескольких, пусть это ничего и не значило в контексте судеб тысяч и тысяч заключенных[492].