class="p1">Все это приводит к ряду последствий. Академические исследователи и активисты направляют колоссальные усилия на поиск мельчайших недочетов и раздувание из них проблем: таков «критический» подход. Они скрупулезно исследуют актуальные, а также давно забытые высказывания, особенно в социальных сетях, и наказывают распространителей «ненавистнических» дискурсов. Если провинившийся человек обладает влиянием, толпа может запросто попытаться положить конец его карьере. Робин Дианджело называет все, кроме почтительного согласия, «хрупкостью белых»; Элисон Бейли выставляет расхождение во мнениях «преднамеренной невежественностью» и борьбой за сохранение привилегий; Кристи Дотсон характеризует несогласие как «пагубное»; Барбара Эпплбаум отвергает любую критику Теоретических методов Социальной Справедливости как «болтовню о цвете»[527] и «белое невежество».

Академические исследования Социальной Справедливости представляют собой третью стадию эволюции постмодернизма. В этой новой ипостаси постмодернизм больше не характеризуется радикальным скептицизмом, эпистемическим отчаянием, нигилизмом и игривой, пусть и пессимистической, склонностью к демонтажу и деконструкции всего, что, как мы полагаем, мы знаем. Теперь он стремится применить деконструктивистские методы и постмодернистские принципы для продвижения социальных изменений, необходимость в которых он усматривает повсюду. Приняв личину академических исследований Социальной Справедливости, постмодернизм и сам стал метанарративом – масштабным, всеобъемлющим истолкованием общества.

Что ж, вернемся к противоречию в основе овеществленного постмодернизма: как могут разумные люди исповедовать одновременно радикальный скептицизм и радикальный релятивизм – постмодернистский принцип знания – и в то же время с непоколебимой уверенностью отстаивать Истину в понимании Социальной Справедливости (Теорию)?

Судя по всему, ответ заключается в том, что скептицизм и релятивизм постмодернистского принципа знания отныне воспринимаются в более ограниченном смысле: люди по-прежнему не могут получить достоверное знание при помощи доказательного метода и рационального мышления, однако, как теперь утверждается, достоверное знание можно получить, прислушавшись к «прожитому опыту» членов маргинализированных групп – или, точнее говоря, к интерпретациям маргинализированными индивидами их собственного прожитого опыта, после того как он был должным образом раскрашен Теорией.

Проблема подобного «способа познания» Социальной Справедливости тем не менее аналогична проблемам всех остальных гностических «эпистемологий», полагающихся на чувства, интуицию и субъективный опыт: что делать, когда субъективный опыт людей вступает в противоречие? Всеобъемлющий либеральный принцип разрешения конфликтов – выдвигать лучшие имеющиеся аргументы и прояснять вопрос, полагаясь на лучшие из доступных доказательств при наличии возможности, – полностью исключается при таком подходе. Более того, либеральный подход называют заговором, используемым для того, чтобы держать в узде маргинализированных индивидов. Если разные члены одной и той же маргинализированной группы – или члены разных групп – предлагают несовместимые интерпретации своего «прожитого опыта», как можно уладить это противоречие? Ответ из области здравого смысла – разные люди обладают разным опытом и по-разному его интерпретируют, и в этом нет логического противоречия – неудовлетворителен, поскольку согласно эпистемологии Социальной Справедливости в рамках овеществленного постмодернизма «прожитый опыт» раскрывает объективные истины об обществе, а не просто убеждения людей по поводу пережитого ими.

Некоторые пытаются прибегнуть к радикально релятивистскому ответу – два или более противоречивых утверждения одновременно могут быть истинными, – но в общем и целом он не имеет большого смысла. Вместо этого на практике исследователи Социальной Справедливости выбирают несколько излюбленных интерпретаций опыта маргинализированных индивидов (согласующихся с Теорией) и назначают их «подлинными», а все остальные – неудачной интернализацией господствующих идеологий или циничной корыстью. Таким образом, логическое противоречие между радикальным релятивизмом и догматическим абсолютизмом разрешается ценой превращения Теории Социальной Справедливости в абсолютно нефальсифицируемую и неопровержимую: какие бы доказательства реальности (физической, биологической и социальной) или философские аргументы ни предоставлялись бы, Теория всегда способна опровергнуть их и всегда так и поступает. В этом смысле мы не так уж и далеки от апокалиптических культов, предрекавших конец света и лишь еще больше укреплявшихся в своей вере, когда в означенный день ничего не происходило. (Космический корабль, который должен был прилететь и уничтожить Землю, действительно прилетел, но инопланетяне передумали разрушать нашу планету, увидев преданность членов культа.)

Поэтому не будет преувеличением сказать, что Теоретики Социальной Справедливости создали новую религию, вероисповедную традицию, враждебную рациональному мышлению, фальсифицируемости, опровержению и несогласию любого рода. В ретроспективе весь постмодернистский проект кажется непреднамеренной попыткой деконструировать старые метанарративы западной мысли – науку и рациональное мышление наряду с религией и капиталистической экономикой, – дабы освободить место для совершенно новой религии, постмодернистской веры в мертвого Бога, усматривающей таинственные мирские силы в системах власти и привилегий и сакрализующей виктимность. Все чаще в эту фундаменталистскую религию обращаются номинально светские левые[528].

И Теория не ограничивается академией. Сначала прикладной, а затем овеществленный постмодернизм в форме Социальной Справедливости выбрался за ее пределы и с евангелическим рвением накинулся на выпускников университетов, распространяясь в социальных сетях и активистской журналистике. Он стал заметной культурной силой, оказывающей глубокое и зачастую негативное влияние на политику. Он может выглядеть как мутная разновидность академических теорий, однако его нельзя игнорировать. Что все это значит? Что будет дальше? И что со всем этим нужно делать? Последние две главы книги посвящены этим вопросам.

9. Социальная Справедливость в действии

Теория всегда хороша на бумаге

Теория выбралась за стены академии и оказывает глубокое влияние на нашу культуру. Возможно, это звучит неправдоподобно. Разве заумные Теории о знании, власти и языке способны выживать за пределами разреженной атмосферы башен из слоновой кости и влиять на повседневную жизнь? Продавщица в супермаркете во время перерыва на обед зачитывается Гаятри Спивак? Ваш врач проглатывает тексты квир-Теории, пока едет в поезде? Настройщик вашего модема в свободное время изучает феминистскую эпистемологию, а ваш любимый спортивный комментатор прекрасно подкован в вопросах критической расовой Теории?

Вряд ли. Но мы и не утверждаем, что это так. Теория малоизвестна, и большинство людей никогда не сталкиваются с ней напрямую. Однако многие из нас находятся под ее влиянием, и никто от нее не защищен. Британский пенсионер с инвалидностью Брайан Лич, подрабатывающий упаковщиком в супермаркете Asda, был уволен за то, что поделился на Facebook комедийным скетчем Билли Коннолли, который один из его коллег счел исламофобским[529]. Постколониальная Теория в действии. В США инженер-программист Джеймс Дамор был уволен из Google за докладную записку, в которой упоминались психологические различия между среднестатистическими мужчинами и женщинами, – а ведь он пытался найти решение проблемы гендерного неравенства в сфере технологий с ее соотношением четыре к одному в пользу мужчин[530]. Так воплощаются на практике квир-Теория и интерсекциональный феминизм. Британский футбольный комментатор и комик Дэнни Бейкер потерял работу на BBC, не подумав, что фотография шимпанзе в пальто и шляпе-котелке, выложенная им в твиттере, будет расценена как расистская[531]. Это напрямую следует из картины мира критической расовой Теории. Между тем ни одно крупное мероприятие в Голливуде не обходится без болтовни