Хиггинс уселся и принялся сортировать вещдоки. Валентайну не сиделось: он никак не мог отойти после разговора с Джерри. Если сын не справится, это будет концом их отношений – он, Валентайн, сам так сказал. А ведь, несмотря на их бесконечные ссоры, Валентайн все-таки в глубине души надеялся, что когда-нибудь они придут к согласию и все наладится: сын есть сын, от этого никуда не денешься.

Хиггинс искоса глянул на него:

– У тебя все в порядке?

– Бывало и лучше, – признался Валентайн. – Ну, что там у нас?

– Обычное барахло. Единственная стоящая улика – записи разговоров.

Хиггинс извлек из коробки кассету и вставил в принесенный с собой магнитофон.

– Фонтэйн оставил запись на автоответчике Нолы. Мы проследили, откуда поступил звонок – из забегаловки «Братишка». То, что ты здесь услышишь, – это запись Нолиного звонка туда и ее довольно резкого разговора с барменом.

Хиггинс нажал на кнопку, и они услышали, как взволнованная Нола спрашивает у бармена о Фонтэйне.

– Судя по ее расспросам, она злится на Фонтэйна, – заметил Валентайн.

– Похоже, – согласился Хиггинс.

– А с самим барменом вы разговаривали?

– Да. Он сказал, что до прошлой недели Фонтэйн у них бывал регулярно.

– Вы проверяли бармена на детекторе лжи?

Хиггинс потер отросшую за день щетину:

– Нет. А это неплохая идея, стоит попробовать.

– Не возражаешь, если я сначала с ним побеседую?

– Пожалуйста, но с одним условием: потом ты мне доложишь о результатах.

– Никто и никогда не мог упрекнуть меня в жадности, – ответил Валентайн.

– Отлично… Тогда, может, поделишься информацией о том, что случилось в доме Шерри Соломон?

У Валентайна сжалось сердце. Значит, Шерри позвонила и нажаловалась Лонго, а Лонго, в свою очередь, нажаловался Хиггинсу. Вопрос, кому поверят в полиции – бывшему полицейскому или продажной сучке и доносчице, – оставался открытым.

– Ничего особенного, – солгал он. – А почему ты спросил?

– Она сказала, что ты на нее набросился. Это правда?

– Я просто задавал ей вопросы.

– Больше к ней не суйся, а то Лонго порвет тебя на куски.

– Извини.

Они разложили остальные вещдоки: в основном обычный мусор – клочки бумаги, счета, листочки с наскоро накорябанными сообщениями. На самом дне коробки лежал дневник. Валентайн начал читать: Нола делала записи – пусть даже и состоящие из одного коротенького предложения – каждый день.

– Кто-нибудь над дневником работал? – спросил Валентайн.

– Один из детективов Лонго его просмотрел. Там есть семь записей, касающихся ее поездки в Мехико. То же, что она рассказывала и нам.

– Хочешь сказать, что она не врет?

– Об этом и улики говорят. А ты по-прежнему считаешь, что она виновна?

– Да, я своего мнения не изменил.

– Ну, тогда ты остался в явном меньшинстве.

– А я никогда к большинству не принадлежал.

Последний пакет был помечен большим вопросительным знаком. В нем лежали две вешалки, скрученные из толстой проволоки.

– Полицейские нашли это у нее в шкафу, – сообщил Хиггинс.

– Можно мне попробовать их распрямить?

– На здоровье.

Валентайн распрямил вешалки. Оба куска проволоки имели длину три фута, у обоих были сгибы на одном и том же месте, оба заканчивались крючками, похожими на рыболовные.

Крючки напоминали приспособления, которые угонщики используют, чтобы открывать автомобильные замки, но были предназначены для чего-то другого.

Валентайн держал проволоку вертикально, крючком вверх. Несколько раз поднял ее, опустил, покрутил из стороны в сторону, пытаясь представить, что можно такой штукой делать. Потом поднял проволоку повыше и повертел крючком высоко над головой – ну вот, один кусочек головоломки лег на свое место. Он с облегчением подумал: да, я прав, и Нола замешана по самые уши. Она ненавидела Ника до такой степени, что даже не сменила мерзкое ковровое покрытие в собственном доме, – чтобы оно постоянно напоминало ей о нем.

– И к какому выводу ты пришел? – спросил Хиггинс.

Валентайн снова скрутил из проволоки вешалки и протянул их другу:

– Боюсь, это мне не по зубам.

Телефонный звонок раздался спустя двадцать минут, когда Валентайн уже закрывал за Хиггинсом дверь.

– Зачем вы отравили собачку Шерри? – вместо приветствия заорал Ник.

– Я и не думал травить собачку Шерри, – сдержанно ответил Валентайн.

– Не пытайтесь обмануть обманщика, – прорычал Ник. – Это вредно для здоровья.

– Я просто отпихнул эту тварь ногой.

– Зачем?

– Шерри пыталась ее на меня натравить.

– С Шерри такое бывает, – согласился Ник, мгновенно остыв. – Особенно когда у нее дурное настроение.

– Как мило. Она переехала к вам?

– Да, поэтому я выехал, – ответил Ник. – Мы теперь с вами соседи.

Во время разговора Валентайн стоял у окна гостиной и наблюдал, как вулкан у входа в «Мираж» извергает в закатное небо очередной поток лавы. Поэтому – без всякой задней мысли – он и спросил:

– Вы перебрались в «Мираж»?

– К черту «Мираж», болван! – снова возопил Ник. – Я живу в соседнем номере, тысяча двести первом!

– Извините. А что случилось?

– Не ваше дело! – снова раздался вопль: одно из преимуществ того, кто платит деньги, перед тем, кому платят деньги, состоит в том, что можно в выражениях не стесняться. – Я позвонил узнать, как прошел день.

– Я начал с того, что… – приступил к отчету Валентайн.

– Не по телефону!

– Извините. Сейчас к вам зайду.

Номер Ника оказался не заперт, и Валентайн вошел без стука. Гостиная была обставлена в стиле славных психоделических семидесятых – стены выкрашены во все цвета радуги, мебель сплошь хром и стекло. Он прошел вперед по выложенному плиткой полу и уставился на телевизор – явно устаревшей модели. К телевизору была прикреплена латунная табличка: 4 мая 1972 года в этом номере останавливался сам Элвис Пресли, который прострелил этот самый телевизор. Почему – в табличке не говорилось.

Ник сидел за обеденным столом. Перед ним суетился врач, который обрабатывал рваную рану у него на руке. Врач достал из своего саквояжа шприц и, протирая плечо Ника смоченной в спирте ваткой, предупредил:

– Будет немножечко больно.

– Великолепно! – рявкнул Ник, когда игла вонзилась в его плоть. – Интересно, что за человек может пихнуть ногой маленькую собачонку?