Челюскин, и там судно попало в дрейф. Намагниченная палочка сняла с бортов «Фрама» собак, упряжку, нарты, на которые переложили провизию: мясные и рыбные консервы, связки сушеной рыбы, сухофрукты, варенье, сухие экстракты супов, корабельные сухари, английские галеты, спальные мешки, палатку и каяки, поскольку Нансен и его друг Йохансен решили продвигаться к Северному полюсу пешком.

Ровный, гладкий лед перешел в торосы. Приходилось впрягаться в сани вместо собак и перетаскивать упряжки через огромные ледяные завалы. Нансен готовил на примусе ужин, когда между ним и Йохансеном образовалась ледяная трещина... Одному из путешественников пришлось потратить немало времени на то, чтобы отыскать переход через трещину и присоединиться к другому. Друзья достигли 86 градусов северной широты и 95 градусов восточной долготы и решили взять курс на Землю Франца-Иосифа. Лед становился все более непроходимым. А между тем неподалеку от них сияла, как солнце, точка полюса, от которой лучами расходились меридианы. За ледяной Гренландией игра упиралась в высокий борт, к борту была прикреплена серебряная табличка с выгравированной на ней надписью: «Принадлежитъ сiя игра Великому Князю Константину Николаевичу». Не иначе как льды затерли сиятельную забаву, которую дрейфом вынесло в дом известного ученого-четвертичника. Как две богини, Шура и ее мать с высоты достигшей зрелости жизни смотрели на сияющую ось мира, проходившую через математическую точку полюса, с которой сухими лепестками скатывались к Норвегии льды... Они укладывали их в обшитую белой кожей коробку: в меховые ячейки — людей и собак, в бархатные — английские галеты и консервы. Русые волосы обеих женщин почти соприкасались, но Шура больше не смела заглядывать в лицо матери; лед, на котором они стояли, вспорола горизонтальная молния, и мать начало сносить в темную складку прошлого, искрящуюся охрой, потому что Надя, мелькнув юбкой, отошла от плиты...

Это видение внесло покой в истомленный мозг Шуры. Она могла соприкоснуться щекой с умершей матерью, стоило только взглядом расправить складки материи, с которой, как бабочки с цветком, слились любимые ею существа. Теперь, когда хлопала калитка, заставляя Шурино сердце сжиматься в ожидании неизвестно кого, она хваталась за гребень, с каждым взмахом гребня сдавившее ум горе скатывалось с ее волос, и длинные волосы серебряным потоком заливали память о сыне, ушедшем за высокий борт игры — на север.

На север, на север, домой!.. В час ночи покажется Дмитров, в 4.50 — Большая Волга, в 7.05 — Кимры, в 15.35 — Углич, в 22.30 — Переборы, в час ночи — Рыбинск... Время свернется в кольцо. Ночь перебежит его по диаметру. Не успеет исчезнуть из виду Северный речной вокзал, окруженный парком, как появится грузовой причал с мощными портальными кранами и рефрижераторами, грузовыми теплоходами, перевозящими волжскую пшеницу, баржами, груженными солью или резиновыми покрышками... Два моста перекинуты через Клязьминское водохранилище. Канал с плавно закругляющимися поворотами прорезает холмы и возвышения, искусственными террасами спускающиеся к самой воде... Голубеют дебаркадеры, синеют заливы и бухты, гладь которых покрывают белые яхты. На островках Пяловского водохранилища мелькают зеленые и красные огни — указывают путь домой. Вот и голубоватое здание пристани Икша...

Надя стояла на носу парохода, застыв, как акротерия — кипарисовая богиня, за спиной которой древние суда пускались в рискованные плавания по морям и океанам. Акротерия с лебединой шеей и распахнутыми во мрак глазами кормила черной грудью гигантского младенца, покачивающегося на зыбких руках нереид, передававших судно от одной моряцкой звезды к другой. Океан, приникнув к сосцам застывшей богини, на какое-то легендарное время, необходимое, например, для составления списка кораблей, умиротворенно затихал распахнутой от горизонта к горизонту страницей, на которой воображение слепого поэта выстраивало список лебединый... Суда с акротериями давным-давно пошли ко дну всем списком лебединым, жернова Моргана перемололи их на жемчужные брызги, летящие Наде в лицо. А древние созвездия, как переполненную плодами ветвь, пригнуло к берегу: красные звезды, ограненные в бакенах, ограждали мель у правого берега, белые — указывали на подводные препятствия у левого. Но идея непреклонной неподвижности акротерии, к которой было приковано внимание волны, ожила в гигантских коридорах шлюзов с осклизлыми стенами, на стрелках, разделяющих судоходный канал и рукав, ведущий к насосной станции, на башнях гидроузлов... Вот цементная девушка держит над головой яхту, как блюдо с виноградом. Вот скульптуры строителей, напрягших мышцы для последнего трудового усилия. Здесь судно плывет по высокой воде выше телеграфных столбов и вершин пожелтевших берез. Вот цементные спортсмены играют в цементный мяч, застывший в воздухе, как шар на реях сигнальных мачт. Вот группы пограничников охраняют башню с огромным узким окном. Мраморные, чугунные, гипсовые акротерии стиснули реку со всех сторон, и она напрягает свои мышцы-волны для последнего рывка, стремясь поскорее проскользнуть мимо ленивой речки Медведицы и Белого городка, мимо Калязинской подтопленной колокольни, которая еще долго будет стоять в русле и волновать сердца проплывающих по великой реке... Кромка леса по правому берегу тянется до угличского шлюза с перекинутой через него триумфальной аркой, а дальше — при ярком солнце — покажутся усыпанные золотыми звездами синие купола церкви Димитрия «на крови»... Потом Мышкин, где за арками железобетонного моста виден дебаркадер пристани Волга — Рыбинское море! И снова в поход труба нас зовет! Мы снова встанем в строй и пойдем в смертный бой, в смертный бой! На север, на север!

Течение несет палую листву. В это время птицы ощущают перелетное беспокойство. Пароход плывет против течения, а по течению воздуха, опершись крылом о восходящие его потоки, летят крохотные птицы чечевицы, за ними — малые зуйки, затем — кроншнепы, в хвосте стай которых пристраиваются стрижи, иволги, кукушки, камышевки, мухоловки. Переждав золотую осень, на юг потянутся журавли. Последними перед самым снегом улетят белые лебеди.

Река тянет Надю на север, на родину, тянет, как железная богатырская цепь, некогда проложенная по дну Волги, звенья которой гремят в глубинах реки, как колокола затопленных соборов. Этот звон отдается в кончиках ее пальцев. Она слилась с корпусом корабля, как кипарисовая богиня с аксиометром вместо сердца, который показывает рулевому положение руля. В аксиометр вплавлена незамысловатая матрица — светящееся окно жилой баржи-барака с рассадой на подоконнике в звездах желтых ноготков и настурций, точный отпечаток Надиного существа, торопящегося занять свою природную форму. Тысячами нитевидных корней примулы, астры, купальницы, ириса она прикована к этому окну, сотнями канатов пароходов, намотанных на кнехты, рычагами подъемных кранов на дебаркадерах, золотыми буквами на спасательных кругах судов, лесками удочек, расписаниями движения пароходов, в которые за время ее отсутствия могла вкрасться опечатка, так что, может, придя