и дочь могли через ее голову говорить о чем угодно, понижая голос, но Шура иной раз начинала прислушиваться и хныкать. Как-то Анатолий громко сказал: «Она не помнит сына». Шура сказала внятно: «Я всегда мечтала сшить себе три платья. Одно винного цвета со стоячим воротником, другое темно-зеленое, бархатное, третье из серого шелка, свободное, чтобы в нем удобно было делать батманы». Надя произнесла: «Ну и хорошо, что не помнит. Она и себя не помнит». — «Как бы мы могли хорошо жить, если б она с первого дня нашей совместной жизни забыла о себе. Жили бы душа в душу». — «Вот и живите теперь душа в душу, — отозвалась Надя, — а я закончу школу и уеду в Москву». — «Один византийский господарь, — произнесла Шура, — приказал ослепить несколько тысяч пленных болгар. Он оставил на каждую сотню слепых одного поводыря и отослал толпу несчастных к болгарскому царю, и тот сошел с ума от ужаса».

Постепенно Анатолий расширил хозяйство. Оттяпал от участка Юрки кусок земли и переставил забор. Разбил цветник, чтобы Шура утешалась, глядя на цветики. Вырыл погреб между клубничником и картошкой. У веранды посадил дикий виноград, который сразу же ударился в рост. Оказалось, он и в дровах знал толк, и в электричестве разбирался, и козу выбрал молочную. Шура привязалась к Званке. Сама чистила козу жесткой щеткой, обрезала отросшие копытца, выходила к санаторию пасти ее и следила за тем, чтобы она не пила воды из лужи. Только доить было не просто: Званка то и дело ложилась на пол или вставала ногами в кастрюлю.

До поздней ночи в окнах их дома горел свет. Юрка Дикой выходил покурить на свежий воздух и, облокотившись о забор, видел между раздвинутыми пестрыми занавесками в соседнем окне мирную картину: Надя сидит на диване с вязанием и покачивает ногой, как зыбку с младенцем, кресло-качалку, в которой сидит Шура с мраморным лицом и монотонно расчесывает гребнем седые пряди, а на приступке устроился Анатолий и читает вслух какое-то письмо... И ангелы скорби стояли над ними.

8

ВОЗДУШНОЕ ТЕЛО. То ли зрение мое ослабело, то ли воздух утратил прозрачность. Мне одиноко, пыль неслышно ложится на поверхность, от стены отклеился край обоев, вот-вот обнажится сруб, проявятся стропила, заросший сад хлынет в пробоины, бурьяном займутся книги, слова, выброшенные из разных шкатулок, закатятся во тьму, в чернилах растворенный слог, в крови засахаренную горечь — все вынесет в открытый океан природы, столпившейся перед устьями ангельских труб, откликающихся на легкое, как шорох, касание из разных уголков лета, потайных карманов усталого воздуха, сквозного действия смерти. Однако темнеет.

Окопавшись в пыльце эмульсионного слоя, закачивая в плоскость, снимаемую бритвенным лезвием света, объем, облепленный частицами коллоидного серебра, я вижу, как образы целыми царствами, родами, семействами, видами уходят за багровую борозду горизонта, где играют зарницы, как, бывало, радуга в чаще ресниц на заре пробуждения жизни.

Сердце болит от дурных предчувствий. За окном Просветленная ночь Шенберга. В микроне эмульсионного слоя увязла эмпирика со всеми своими чудесами, перелицованными в ужасы, простая и зримая. Нас всех волнует вопрос — что останется, когда развеется могучая кулиса ночи, пространная завеса бытия. Сердце ноет от дурных предчувствий.

Где-то там, в далеких мирах, произошла вспышка; световые волны гонят на Землю излучение космической катастрофы. Механизм, запущенный во Вселенной, громоздит катастрофы одну за другой, как преследующие друг друга гармонии на черном пластмассовом диске, который торопит игла, и, когда она наконец соскальзывает, стряхнув с себя последний аккорд, слух царапнет вращающаяся пустота... Вещи, в том числе и музыка, не хотят играть навязанные им роли, и что из того, что твоя вера в них, как застрявшее в уключине весло, стоит поперек общего русла событий?.. Пользуясь подручными средствами, ты пытаешься изобразить красоту собственного чувства, а на деле — наплыв косметики на подзеркальнике, изобилие душных цветов в горшочках и вазах, тут и там стоят подсвечники, захламлена квартира, никакой красоты, никакого восторга, дело за морем, после чего сюжет неизбежно пойдет на убыль, стоило ли его приукрашивать?.. Во всех сосудах, выставленных под открытое небо, все та же вода разочарования, в которой отражены звезды.

Где-то там, в далеких мирах, происходит вспышка и дает толчок событиям. Рассеянные в воздухе зерна трагического пускаются в рост, на них упал животворящий луч случая. Алексей Николаевич повстречался Ларисе в парковой аллее, где они и прежде нередко виделись, слегка знакомые друг с другом. Рука его уже поплыла к краю шляпы, как вдруг, скомкав учтивый жест, он схватил Ларису за локоть: «Вы уже слышали про детей? Какая ужасная гибель!» Да, ужасная смерть: автобус вместе с детьми сорвался в пропасть на Военно-Грузинской дороге, все дети погибли...

Лариса молча смотрела на него, не пытаясь высвободить руку. О детях сказали в утренних новостях, она ахнула, представив лица родителей, обращенные к репродукторам, но тут явился Нил с тройкой за экзамен по литературе, и Лариса забыла про детей, когда вошла эта огромная тройка, унесшая серебряную медаль... Говорила тебе, прочитай эту книжку, нельзя было ограничиваться моим пересказом, я не помню, почему Тоня покинула Павку. Но Нил не стал читать, и Павка Корчагин унес медаль, мстительно насвистывая на ходу, заслонив собою погибших детей и лица их родителей... И вот под вцепившимися в ее руку пальцами Алексея Николаевича стало проступать чувство вины и досады на свое окаменевшее сердце: его порыв обрадовал Ларису, значит, есть еще души, способные страдать по чужому и далекому поводу.

Так они стояли в июньской аллее, расслаивающейся под лучами заходящего солнца на тихие торжественные тени с мимолетными, блистающими сквозь крону деревьев солнечными пятнами, и на неявный зов любви слетались тени погибших детей, как обрывки долетающей из окна мелодии, и в этом была не только моральная, но и акустическая неточность, как в пифагоровом ряду из тринадцати частот, уложенных в октаву из двенадцати звуков, отчего распался прежний идеально чистый строй, зато музыканты всего мира получили возможность переходить из тональности в тональность; едва заметная слуху трещинка в гармонической конструкции, но в нее залетела эмоция, как сорное семя, чтобы расщепить краску, притупить звук — и вот уже в проломы мелодии хлещут трагические образы погибших детей, их тени неприкаянно, как водоросли, покачиваются в ритме скомканного разговора, и поверх них наплывает любовь... Для того чтобы этот спиритический сеанс состоялся, необходима сплошная педализация, фейерверочный каскад звуков, львиные прыжки обеих рук