против Алексея Николаевича сыграл свет. Он видит буквальную сторону явления, которое, стоит потянуть за нитку, вывернется наизнанку. Он полагает, что свет — это поток фотонов, а вот как играет форель в этом потоке, не видит. Но у Нила свет не бывает нейтральным, он заряжен страстью. Нил мягко стелит соломку, скрывая капкан, дает невысокий передний свет, устанавливает перекальную лампу в полутора метрах от модели, еще две таких же сзади нее для освещения фона. Тема света разветвляется, пускает диковинные побеги картонных шторок-затенителей, снижая тональность изображения, снабжает прибор тубусом, ограничивающим диаметр светового пучка, включает подсветку, чтобы смягчить жесткие тени на лице, два дополнительных софита, затем снижает силу двустороннего контрового света марлевыми сетками.

Но тут Нилу показалась слишком активной оркестровка фона, и он перенес свет из верхней точки чуть ниже.

Аппарат на мягких, вкрадчивых лапах подбирается все ближе к объекту, исключая из кадра свободное пространство. Только крупный план, и чем крупнее, тем лучше, чтобы мать могла как следует разглядеть своего очередного поклонника, только крупная дичь ловится переходным кольцом номер один, а юркая мелочь, чешуйчатая маска, обеспечивающая кровообращение видимостей, уйдет в нейтральные воды модельного множества. Вместе с ней отчалят в небытие погибшие дети, растворятся в безжалостном, зрящем свете, который не терпит чувствительности, комментирующей драму в собственных корыстных целях, опускает ничего не стоящую эмоцию, как пошлую ремарку в сцене, исполненной трагизма, свет правдив и притягивает к себе реальность, как магнит железные опилки.

Церемония знакомства открывается классическим запевом, букетом белых махровых астр. Любовь — замкнутая система, странный цикл, в котором обращаются одни и те же вещи, цветы, стихи, природа, музыка, письма, снимки, кольца, талисманы, вместе с тем это ее подсобное хозяйство, подножный корм, разноцветные покровы... Цветы являются первыми. В некоторых странах им передоверили речи, они кричат, восклицают, умоляют, бормочут, шепчут, ластятся, стонут, интонируют любовь на все лады, склоняют ее по падежам, лепестки, листья, стебли говорят на одном языке с воздухом, и мы начинаем поневоле задыхаться, когда цветы наконец уносит течением Леты...

Мать радуется букету больше, чем ему следовало бы радоваться, ведь мало ли какое чувство дергает за лепестки эти цветочные головки... Вот уже маленький белый сад колышется посреди стола, безмолвный, как иностранец в незнакомой языковой среде, среди блюд, приготовленных для сегодняшнего застолья, — впрочем, он тоже будет употреблен в пищу, как и некоторые другие несъедобные вещи... Обаятельно улыбаясь Алексею Николаевичу, Нил расставляет свет.

Такой нарядный стол, мать расстаралась, ей хочется, чтобы мужчины сошлись поближе. Почти свадебный стол — с конусами накрахмаленных салфеток, с салатами, украшенными лилиями из огурцов, мимозами из яичных желтков, розами из крема, шашлыками, жареным картофелем, крохотными слоеными пирожками, студнем — с каждым новым снимком стол проходит через очередную разрушительную фазу, расплываются очертания салата, нарушается прозрачность холодца, исчезает картофель, смяты салфетки... Алексей Николаевич, гордый тем, что он так ловко открыл шампанское, забывает о том, что он должен играть роль в какой-то степени отца Нила...

Пока Лариса хлопочет о сладких блюдах, Нил уводит его в свою комнату и демонстрирует ему любимые снимки из серии «кипящий чайник». Зачем так много чайников, осторожно интересуется Алексей Николаевич... Альбрехта Дюрера тоже спрашивали, почему он рисует подушки, одни смятые подушки, отвечает Нил... Алексей Николаевич показывает кивком, что удовлетворен ответом. Он не помнит ни одной работы Дюрера, зато рад, когда речь заходит о «Мастере и Маргарите» — романе, еще не прочитанном Нилом... Вернувшись за стол, они уже болтают как ровесники. Алексей Николаевич раздумал становиться отцом, мать опечаленно смотрит из-за букета цветов. Мальчики с увлечением беседуют о парашютном спорте, на счету Алексея Николаевича четырнадцать прыжков, мать и слова вставить не может, она понимает, что тут ведется вечная игра двоих против третьего, ей ничего не остается, как улыбаться им обоим...

Объектив запечатлел эту материнскую улыбку. Ни на минуту не теряя нить беседы, Нил щелкает затвором, оборачивая фотоаппарат то к матери, то к Алексею Николаевичу, точно пытается их связать друг с другом, уже расколотых его лукавым помыслом. Алексей Николаевич не вникает в смысл новой расстановки сил за столом, он чувствует себя в центре внимания... Колдовской свет насквозь пробивает позу и Алексея Николаевича, и матери; дан ее спектральный анализ в деталях, ускользающих от глаз, в набегающей на физиономию ряби гримас. Объектив устанавливает идентичность данных индивидуумов модельному множеству, затмевая возможный мир, свет проникает в потаеные уголки души и пророчествует... Разглядывая спустя пару дней получившиеся снимки, Лариса чувствует, что ее поражение подступает к ней, как прилив, и ей следует срочно открыть шлюзы, подыскать воздушное тело, чтобы его и унесло в открытое море множественности, но не ее, не ее.

Проходит месяц-другой... Из постепенно отлаженного графика телефонных звонков и встреч, зеркально соотнесенных с рабочими и домашними обязанностями Алексея Николаевича, из пары бутылок можайского молока для его дочки, дамских часиков, взятых им из ремонта и второпях сунутых в накладной карман, лекарства, полученного по рецепту, внутри предметов, для которых Ларисин дом является перевалочным пунктом, постепенно формируется пустое пространство, невидимое тело птицы, отлучившейся от гнезда, так называемое воздушное тело, контуры которого можно определить по вышеперечисленным дискретным точкам, как большое созвездие по далеким неподвижным огням.

В начальный период любви предметы многозначительно перебрасываются смыслами, как на старых фотографиях, где партию пространства исполняет стена или размалеванный задник, когда делались огромные выдержки, но по мере развития техники отношений изобразительная плоскость подается вглубь, левая ее сторона, определенная Кандинским как даль, и правая — дом то и дело меняются местами или обмениваются уровнями, как капсулы песочных часов. Границы происходящих в доме и дали событий делаются все более призрачными, и тут предметы, до поры до времени удовлетворявшиеся беспомощным пожатием плеч или виноватой ухмылкой, начинают настаивать на своей принадлежности дали, обрастают аккуратной стилистической плотью, словно чуют, что узкое место, горловина песочной колбы, уже ими пройдено, и они пробуждаются от дремы, плодят себе подобных, кишат, как микробы под микроскопом, старательно обтекая выжженную серной кислотой изложницу — воздушное тело.

Первоначально фигуру умолчания, назовем ее условно — «предлагаемые обстоятельства» или более конструктивно — «жена Алексея Николаевича», главное лицо композиции, оставленное художником для проработки красками напоследок, теснимое фоном, на котором убедительно расположились основные тона, окружают предметы на мягких лапах, бутылки-квитанции-рецепты, носовые платки, слипшиеся эклеры... Линии, создающие воздушное тело, волновались, пока шла диффузия светотени, пока фон втолковывал незначительным образам определенные им границы, и это волнообразное, колеблющееся, как пламя свечи, движение означало, что тело