снова ушла в лес с Орионом. Я отправилась следом, стараясь красться как можно тише. Орион стоял на коленях перед мамой, а она плакала, положив руки ему на голову. Затем она сказала:

– Нет, милый. Прости. Я не могу тебя от этого избавить.

Орион низко опустил голову, словно ему зачитали смертный приговор:

– Это и есть я.

Мама взглянула на него с неимоверной скорбью, как смотрела на людей, которым была вынуждена сказать, что их ребенок умрет.

– Это не весь ты. Не та часть, которая любит Эль.

Орион поднялся:

– Это та часть, которая имеет значение. – Он повернулся и увидел меня.

– Какая часть? – спросила я, но он лишь молча покачал головой и ушел.

– Лейк, дебил, скажи мне! – крикнула я вслед, но ответа не получила.

– Эль, – негромко сказала мама, имея в виду «пожалуйста, перестань тыкать моего пациента палкой». Но с какой стати, если больше ничего не помогает?

Я побежала за ним; Орион, видимо, понял, что просто так от меня не отделается. Он продолжал идти, пока не добрался до неудобной стоянки выше на холме – заброшенной, уединенной, с заросшей ямой для костра, и где сквозь давно провалившуюся крышу старой юрты пробивались молодые деревца. Орион вряд ли пытался сбежать, но даже если и пытался, меня это не волновало. По крайней мере, он опустился на бревно и не отстранился, когда я села рядом. Наверное, не стоило отдавать ему письмо, но я больше ничего не смогла придумать. Я сомневалась, что он к этому готов, но к удару ножом в живот нельзя подготовиться. Но я хотя бы знала, что меня ждет – мне так казалось; поэтому, покипев немножко, я достала письмо и протянула ему.

Орион повертел его в руках, разглядывая материнский почерк, и открыл конверт; я видела, как его глаза, в которых отражалась кремовая бумага, бегают по строчкам. Затем он сложил письмо и некоторое время сидел молча. Я протянула руку, и он отдал мне письмо без малейших возражений. Причина стала ясна, когда я его прочла: в нем не было никакой полезной информации.

«Мой милый мальчик,

не знаю, позволишь ли ты мне так себя называть, но я все-таки рискну. Я знаю, ты, наверное, очень расстроен и сердишься на меня. Неудивительно. Но я не стану просить прощения. Если бы я приняла другие решения, тебя бы не было на свете. Поэтому я даже не могу о чем-то сожалеть. И ты ни о чем не сожалей. Что бы ты ни чувствовал, чего бы ни боялся, пожалуйста, верь в себя, а если не получается, положись на меня и на папу. Мы любим тебя, и если ты нуждаешься в поддержке, то всегда можешь вернуться домой – мы сделаем все возможное, чтобы тебе помочь.

Мы познакомились с Эль. Она необыкновенная девушка. Жаль, что я была не знакома с ней раньше. Но зато ты отыскал ее сам. Я знаю, что она меня боится. Зато она не боится тебя. Просто чудо. Ты и сам понимаешь, что это подлинное сокровище, которое нужно беречь. Я счастлива, что вы есть друг у друга.

Не бойся. Когда будешь готов, возвращайся домой. Мы тебя любим.

Мама, папа».

Я была готова разорвать письмо в клочки после первого прочтения. Офелия наверняка тянула за все возможные крючки, только я этого не понимала, потому что они были прицеплены много лет назад, без моего ведома. Она словно прикатила тачку, полную каменных плиток вперемешку с наземными минами, а потом с радостью продемонстрировала мне прекрасную садовую дорожку – и теперь приходилось по ней идти, ступая наугад.

– Что все это значит? – спросила я, хотя и знала, что Орион не ответит – и он действительно не произнес ни слова.

– Ты не вернешься в Нью-Йорк, – яростно продолжала я.

Он даже головы не поднял. Я схватила его за плечи и встряхнула.

– Мы отвезем сутры в Кардифф. Ты будешь охотиться на злыдней, которые там бродят, а я построю для тамошнего круга анклав Золотого Камня. Потом мы поедем дальше. Как и собирались.

Он слегка поморщился:

– Эль…

– Если не можешь предложить ничего другого, лучше заткнись, – перебила я. – Ты жив. Ты вышел из Шоломанчи. Далеко не каждый человек на это может надеяться – далеко не каждому в течение ста лет удавалось этого добиться. Поэтому, о чем бы ты ни думал, ты неправ, и все проблемы у тебя в голове. Тебе не на что жаловаться. Не пытайся себя похоронить. Ты жив – ну так и живи!

К концу я уже рычала от ярости, и он обнял меня, притянул к себе и уткнулся лицом мне в плечо. От него пахло потом, дымом и лесом; я обняла его, и он весь задрожал. Медленно, осторожно и неуверенно он поднял голову. Я затаила дыхание, ощутив прилив надежды, когда его теплые мягкие губы коснулись моей кожи. Он поцеловал меня в губы – едва прикоснувшись, очень робко, – но я не позволила ему остановиться на этом; я схватила Ориона за затылок и поцеловала сама, крепко, не отрываясь, насколько хватило дыхания, и тогда до него дошло. Он неистово целовал меня, скользя губами по подбородку, по щекам, по шее, как будто давно об этом мечтал и наконец дал себе волю. Он дернул тесемку на вороте, и я выпростала руки из рукавов, позволив платью съехать до пояса; Орион продолжал целовать меня, теперь уже между грудями, а я тем временем вытащила его футболку из джинсов, и мы прервались, только чтобы стянуть ее через голову.

Я встала, и платье сползло окончательно. Орион поднялся, и мы снова принялись целоваться, пока я расстегивала и стягивала с него джинсы. Потом мы расстелили мое платье на густой траве, на солнышке, и легли вместе. Прижавшись к Ориону, такому теплому, я с трудом выговорила:

– Ты сволочь, я тебя чуть не убила.

Потому что мы могли заниматься этим, могли быть вместе, на солнце, в траве, вместо ужасов, которые он заставил нас обоих пережить. Орион издал сдавленный звук, нечто среднее между всхлипом и смешком, и сказал:

– Эль, я люблю тебя.

С ума сойти, он был жив, он был со мной. Мы все-таки выбрались из Шоломанчи.

Когда мы вернулись к юрте, мама взглянула на меня с тревогой и сожалением. Нетрудно было догадаться, чем мы занимались – мы оба взмокли и блаженно улыбались, а мое платье нуждалось в стирке.

Но я простила ее, потому что она тревожилась за нас обоих; мама даже улыбнулась, когда я спросила, как она себя чувствует.

– Лучше,