Мама повернулась к Ориону – она впервые взглянула на него с тех пор, как он вышел из машины, – и снова содрогнулась.

– Ты должен войти внутрь, – тихо, почти шепотом произнесла она. – Никто тебя не заставит. Ты должен сделать это сам.

Орион не слышал ее. Он по-прежнему смотрел только на меня.

– В дом! – сказала я, указывая обеими руками.

Он медленно повернул голову и уставился на загадочную разрушенную хижину, словно до сих пор ее не замечал. Когда я замахала руками, изо всех сил намекая «давай, заходи», он наконец шагнул к дому. Я начала энергично кивать, словно хвалила маленького ребенка или щенка: да, хорошо, умница! Орион шел, пока не остановился у порога.

Я обрадовалась успеху и даже не заметила, что он стоит рядом, очень близко, и смотрит на меня. Это был не Орион, а сплошной неутолимый голод. Голод, который следовал за мной, потому что хотел меня проглотить и надеялся на удачу: вдруг наконец повезет?

Я попятилась от него… от этого чудовища. Я могла его уничтожить. Я хотела уничтожить его прямо сейчас, пока он не приблизился ко мне, к маме, к любому другому живому существу. Произнести смертоносное заклинание было самым разумным поступком, и Лизель именно это пыталась мне внушить, когда говорила, что нужно оставить Ориона в Шоломанче, или отправить в Нью-Йорк, или просто самим убраться подальше; она советовала уничтожить эту тварь, которая не должна, не имела права существовать. Ее необходимо было отправить в темноту, которой она принадлежала. На языке у меня уже вертелись слова «Ты уже умер».

Вместо этого я в отчаянии сказала:

– Орион. – Словно я пыталась превратить его имя в заклинание.

Но он стоял неподвижно. Если бы это принесло ему пользу, я бы силой затолкала Ориона в хижину, я имела на это моральное право, раз уж он вытолкнул меня из ворот Шоломанчи. Или я бы зашла внутрь, чтобы заманить его следом. Но я и без маминой подсказки понимала, что действовать нужно иначе. Мы не старались физически загнать Ориона в хижину, чтобы за него могла приняться магическая сила, которая не имела власти снаружи. Сила была везде. Значение имел только выбор Ориона. Потому что эта сила ничего и ни с кем не делала против воли. Даже с тем, кто лишился рассудка и не мог принять решение сам. Если Орион не мог решиться, если Ориона как такового почти не осталось, значит, решение, единственное и ужасное, предстояло принять мне: оставить его в мире людей, пока он вновь не начнет охотиться, – или отправить в пустоту навсегда.

– Ты сказал, что приедешь ко мне в Уэльс. Давай ступай туда, а потом приходи как положено. Ты меня слышишь, Лейк? Ты обещал! И я тебя выслушала, придурок! Ну, ты пойдешь в хижину или нет, блин?!

Я орала на него, а потом в ярости схватила с земли палку и дала ему по заднице. Он слегка дернулся и взглянул на меня; на лице у него мелькнуло нечто человеческое. Он вновь заглянул в хижину – и… испугался.

Я никогда раньше не видела, чтобы Ориону было страшно, даже в те минуты, когда любой нормальный человек перепугался бы до судорог. Он не боялся ни чудовищ, ни высоты, ни сидения допоздна за уроками. Но он заглянул в крошечную пустую хижину – и тварь стала человеком: это был Орион, который дико боялся того, что находилось внутри. Я снова его ударила – от ужаса, который раздула надежда.

– Это куча камней, а не школа, набитая злыднями! Перестань трусить и войди! – завопила я, и, вероятно, Орион меня услышал, потому что крепко зажмурился – впервые за все это время закрыв глаза – и шагнул за порог.

На поляне воцарились тишина и спокойствие. Мама коротко ахнула от ужаса, а потом подошла, коснулась ладонями моего лица, поцеловала меня в лоб и сказала:

– Дочка, я люблю тебя, что бы ни случилось.

Я неистово хотела, чтобы она помогла Ориону, и до меня не доходило, что маме придется зайти туда вместе с ним, одной. Я думала только, как ее убедить; я не задумывалась о том, что именно она должна сделать. Но мама не дала мне возможности сказать: «Нет, пожалуйста, подожди», и, наверное, это было лучше, чем разрываться между двумя желаниями: вернуть ее – и не мешать. Она выпустила меня и решительно вошла в хижину. За спиной у мамы, поперек входа, опустилась толстая ветвь.

Я совсем не спала… то есть я села на землю у хижины, собираясь бодрствовать, через две минуты прилегла – и почти мгновенно уснула. Я проснулась, когда Моя Прелесть цапнула меня за ухо, и вскочила, полусонная, на ноги, инстинктивно выставив руки, чтобы наложить защитное заклинание. Нужды в этом не было. Тис стонал над головой, а из хижины, превращая мох в сияющий зеленый янтарь, лился свет – из просветов между ветвями и листьями, из всех щелей между камнями. Глаза у меня увлажнились, а во рту стало прохладно и свежо; этот свет я видела только раз в жизни. В ту минуту, когда мама отвергла висевшее надо мной пророчество и унесла меня в безопасное место на руках – и в собственном сердце, – решив посвятить жизнь тому, чтобы развеять ужасное предназначение.

На меня никто не нападал, и делать мне было нечего.

– Мама! – отчаянно позвала я.

Никто не ответил.

Ни ее, ни Ориона я не видела. В хижине был только свет, а потом он внезапно погас, так быстро, что мои глаза за ним не успели, и я осталась в непроглядной темноте, с меркнущим отпечатком сияния в памяти.

Когда перед глазами у меня наконец прояснилось, осталось несколько лучиков света: вставало солнце. С тиса, кружась и падая с тихим шелестом, слетели все листья. Голые ветви были тонкими и сморщенными, словно иссохли изнутри. Вдруг дверная притолока с громким треском, похожим на выстрел, раскололась пополам и рухнула, изломав в щепки ветку, растущую поперек входа, и разбив порог. Я бросилась в хижину, перелезла через обломки и увидела маму – она лежала на полу, свернувшись клубочком.

– Мама! Мама! – завопила я, схватила ее и прижала к себе, обхватив скорченное тело, пугающе хрупкое и легкое.

Она дышала. Когда я ее приподняла, она открыла глаза и посмотрела на меня остекленевшим от усталости взглядом. Мамина рука слегка дернулась, как если бы она хотела коснуться моей щеки и не могла; потом она привалилась ко мне головой и погрузилась в нечто среднее между сном и обмороком. Я