будь то величайший грабитель, насильник, взяточник; другой, – неумолимый, грозный, – пожирал кровожадными глазами тех, кто так или иначе имел прикосновение к смертному греху – к большевизму.

Согласно судебным законам трех государственных образований юга России: Добровольческой армии, Дона и Кубани, имевших свои особые и независимые друг от друга судебные организации, все дела о причастных к большевизму лицах передавались на рассмотрение военно-полевых судов, а при сложности и неясности – нормальных военных судов (военно-окружные, корпусные, донской военный суд), предварительное же расследование поручалось особым органам, судебно-следственным комиссиям.

Эти последние, впрочем, учреждались только в тылу, одна комиссия на округ или уезд. Во главе каждой комиссии стоял председатель, чаще всего из числа строевых офицеров, членами же назначались и офицеры-юристы, и офицеры-неюристы, и всевозможные чиновники, и мобилизованные адвокаты и т.д.

Одним словом, это было одно из многочисленных пристанищ для интеллигентов, предпочитавших окопаться в тылу, нежели сражаться на фронте. Настоящие интеллигенты охотно поступали лишь в те судебно-следственные комиссии, которые квартировали в хороших городах. В провинциальные – спихивали всякую заваль, так что они представляли из себя свалочное место.

До чего без разбору назначали людей в эти судебные органы, можно судить по тому факту, что председателем окружной комиссии Сальского округа долгое время состоял некто Смирнов, как потом оказалось, подозрительный авантюрист, взяточник, обобравший не мало богатых людей и затем неизвестно куда скрывшийся.

Организация судебно-следственных комиссий была настолько нецелесообразна и непродуманна, что еще и не такие безобразия совершенно безнаказанно могли вытворять служившие в них лица. Первоначально за комиссиями не существовало никакого надзора. Только в последнее время деникинского владычества, когда все чаще и чаще стали раздаваться голоса о чинимых в комиссиях беззакониях, надзор за ними предоставили военной прокуратуре. Последняя, по своей малочисленности и неподвижности, а также в силу того, что с ней начальство почти не считалось, не имела никакой возможности осуществлять свой надзор за комиссиями.

В Донской области прокурорское око заглядывало всего лишь в три ближайшие комиссии (областную, ростовскую и таганрогскую), деятельность же семи остальных так и оставалась для нас все время terra incognita.

Во главе областной комиссии, которой подчинялись окружные, стоял генерал-лейтенант Пономарев, считавший себя выше всяких прокуроров и не считавший даже нужным отвечать на разные наши запросы.

На фронте судебно-следственных комиссий не существовало.

Там расследование о деятельности «причастных к большевизму лиц» возлагалось или на строевых офицеров, производивших краткое дознание, или на чинов контрразведки. Это, столь прославленное, учреждение действовало и в тылу, играя роль розыскного аппарата и передавая добытые сведения в судебно-следственные комиссии.

Когда контрразведка достаточно изобличала кого-либо в «причастности к большевизму» и дальнейшего расследования не требовалось, судебно-следственные комиссии: имели право прямо направлять дело в военно-полевой суд. Напротив, если комиссия находила дело чересчур сложным и требующим серьезного расследования, она передавала его к нормальной военной подсудности, т.е. к военному следователю.

Таким образом комиссии могли выбирать себе дела по вкусу, тянуть их сколько заблагорассудится, а затем или прекращать их своей властью, или передавать в суд.

Военно-полевые суды имел право учреждать при своей части каждый военный начальник, пользовавшийся правами командира полка. На Дону в каждом городе и сколько-нибудь значительном пункте при комендантских управлениях учреждались постоянные военно-полевые суды.

На практике при действующих частях, особенно на фронте, не существовало никаких судов, а применялась расправа на месте.

– Какие там суды в военное время!

Эта стереотипная фраза не сходила с языка начальствующих лиц, характеризуя их отношение к отправлению правосудия.

– Мы мало говорим, но творим свое маленькое дело. По отношению к большевикам мы суровы и беспощадны, ибо другого выхода нет и не может быть, – говорил в апреле 1919 г. корреспонденту «Вольной Кубани» начальник 1‑го конного корпуса.

Рубить пленных не считалось преступлением. В официальных сводках иногда мелькали такие известия:

«При разгроме у нижнего течения Хопра 23‑й советской дивизии конница рубила красных беспощадно. Пленных не брали. Рубя большевиков, казаки с озлоблением приговаривали: «На наш Дон захотелось!»[200]

Заодно и после боя укладывали на месте всякого, заподозренного в большевизме.

Позволяя дикие расправы на фронте, вожди заражали подчиненных кровожадностью, приучали к произволу. Жажда крови была так велика в стане белых, что в каждой компании, где бы она ни собиралась, в ресторане, клубе, поезде, то и дело раздавались возгласы:

– Я бы их повесил!

– Такую сволочь надо вешать!

– Напрасно тут же не повесили.

Виселица, с легкой руки вождей, расправлявшихся с ее помощью с большевиками, казалась единственным радикальным средством избавления от всех общественных зол и напастей.

Ой яблочко

Да на елочку,

Комиссаров-жидов

На веревочку, —

беспрерывно горланили пьяные добровольцы.

В общественных кругах весьма серьезно обсуждали вопрос, какой мучительной казни подвергнуть Ленина, Троцкого и других большевистских вождей в случае пленения их в Москве. Даже осважная печать вмешалась в эти разговоры и доказывала, что злодеи должны претерпеть ту казнь, какую определяет им уголовный закон, а нечего выдумывать свою собственную.

На фронте долгое время не давали никакой пощады даже пленным офицерам, служившим у красных. В советских войсках это знали хорошо. Поэтому как только бывший офицер попадал в плен и его расшифровывали, он обращался к врагам с единственной просьбой:

– Расстреливайте скорей, только ради бога не издевайтесь.

Пробуждение в белом воине зверя не встречало никакого противодействия со стороны самих правителей юга России. В этом отношении побил рекорд ген. Краснов.

В 1918 г. особыми зверствами над причастными и непричастными к большевизму лицами на Дону прославился войсковой старшина Роман Лазарев. Бесчисленные жалобы на злодеяния этого бандита чуть не ежедневно неслись к атаманскому трону. Но Краснов считал поступки Лазарева не более как шалостями чересчур живого ребенка.

«Беспутный, но милый моему сердцу Роман Лазарев», – такую красноречивую резолюцию выгравировал атаман на одной из поданных на Лазарева жалоб.

В конце 1918 г. в г. Дмитриевске (Таганрогского округа) пьяный офицер гвардейского казачьего полка ворвался в арестный дом, потребовал предъявить ему большевиков и двух из них уложил на месте. Началось следствие, но атаман, по ходатайству «полковой семьи», приказал прекратить дело. Робкий судебный следователь гражданского ведомства, невзирая на всю незаконность такого распоряжения, написал постановление о прекращении дела и направил его нам, в военную прокуратуру. Я предложил следователю продолжать следствие, т.е. зря марать бумагу, так как, пока шла переписка, полк уже выступил из г. Дмитриевска на фронт.

В тылу бессудные расправы сплошь и рядом производились над арестованными. Дескать, пытались бежать.

«Екатеринодар, 21 июля. Бывшая учительница Ессентукской гимназии Кравченко, арестованная за большевистскую деятельность, пыталась бежать, но выстрелами конвоя была убита», – сообщали однажды «Донские Ведомости»[201].

Такого рода заметки довольно часто попадались в газетах того времени, а еще чаще подобные эпизоды оставались безвестными. Начальству не приходило в голову производить расследование об этих прискорбных фактах.

Бессудные расправы, к сожалению, неизбежны в эпоху величайшего озлобления человеческих групп друг