Тати был устремлён в другом направлении – туда, где меня не было. Миссис Реванд повязала ей на голову её любимый платок в горошек, а её ночная сорочка была застёгнута на пуговицы неправильно, обнажая сморщенную коричневую кожу и часть груди. Я не ответила – открыла дверь и выбежала на солнечный свет ранней весны.

Тати была права. Мои глаза открылись, и с каждым днём я всё больше разочаровывалась. Моя сила невидимости подводила. Я смотрела на мир всё с большим облегчением. Даже моя тень стала плотнее. Хотела бы я сказать, что в этом виновата Тати. Она велела мне открыть глаза, и теперь, чем больше я смотрела на мир за пределами Дома Грёз, тем больше мир смотрел на меня.

…И мне это нравилось.

Я подумала, может, стоит дождаться, когда снизойдёт правильный ответ, но меня поторопили.

В тот день я вошла в дом матери. Она не сидела за обеденным столом с ключами от машины в одной руке и тарелкой закусок для нас. Вместо этого она стояла в дверях, взволнованно дёргая себя за волосы. Её плечи поникли, одежда обвисла.

– Он возвращается, – сказала мама, не глядя на меня.

Я была рада, что она не назвала его по имени. Воздух между нами был хрупким, как стекло, и мы прилагали все усилия, чтобы не сломать его. Я больше не могла избегать прямого разговора.

– Чего ты хочешь?

Моя мать потрясённо посмотрела на меня. Когда в последний раз кто-то задавал ей такой вопрос? Пару раз моргнув, она с усилием сглотнула.

– Хочу продать дом. Хочу… – Мама взяла себя в руки. – Хочу бросить его. Сейчас я могу это сделать. Я знаю. Если ты не захочешь со мной видеться, я пойму… но Лазурь, если ты хочешь быть со мной… – Она удержала мой взгляд. – Если хочешь, я могу остаться. Мы могли бы… могли бы попытаться снова.

Мамины слова наполнили меня светом. Я уже знала, что ответить. Я улыбнулась, и она улыбнулась в ответ. И я стала Гелиосом в колеснице, тянущим за собой солнце, чтобы сегодня превратилось в завтра.

Но я забыла другую часть истории – ту, где Фаэтон, сын солнца, запряг пламенных коней своего отца и врезался в созвездия, выжигая Землю, пока сам Зевс не прекратил его пылающий путь, метнув молнию ему в голову.

Возможно, Фаэтон не знал, что ослепительная вспышка была его смертью.

Возможно, не сумел различить этот свет во всём его великолепии.

Глава двадцать восьмая

Жених

Моя история почти закончилась.

Завершающие слова пронеслись сквозь меня, словно гимн. Свет изменился. Еда остыла, а лицо Индиго выглядело чудовищно в своей неподвижности.

– В конце концов король узнал, что прекрасная женщина, которую он встречал на балу, была не кем иным, как служанкой, носившей плащ из множества мехов, – проговорил я. – А когда она попыталась сбежать, король сорвал с неё плащ, открыв сияющее платье из звёздного света, в которое она облачалась прошлой ночью. Преисполненные радости, король и Кошачья Шкурка поженились в тот же день, и она жила долго и…

Индиго напротив меня покачнулась. Её глаза сузились. До этого мига её самообладание было, словно медленно подогреваемое стекло, не выдававшее ничего, кроме ряби полупрозрачности. Она всегда была хороша в такой игре. Всегда знала, как скрыть свои чувства. Но эти последние слова поразили её, как порыв ледяного ветра.

Она смахнула свою тарелку и бокал с вином с обеденного стола на пол.

Долго и счастливо.

Слова разбились на кусочки вместе с фарфоровыми тарелками.

Кто может сказать наверняка, что случалось в те ночи наедине после завершения сказки? Может быть, принцесса отворачивалась от своего новоиспечённого супруга в их общей постели и тосковала по своему плащу и маскировке? Может быть, король, удовлетворившись завершением своей погони, позволил себе любоваться какой-нибудь деревенской девушкой?

Сказки требуют от нас верить во многое – в собак с глазами размером с блюдца, в дев, поражённых веретёнами, в королев, которые не снимали с себя раскалённые железные башмаки и танцевали в них до смерти. Но сложнее всего было поверить в это: что счастью нужно так мало, чтобы задержаться. Что счастье будет сворачиваться между двумя телами каждую ночь, обвиваться вокруг головок их детей, укореняться в земле королевства, и крестьяне будут молотить радость по осени и собирать улыбки зимой, а по весне та расцветёт снова.

– Ты неправильно всё рассказываешь, – заявила Индиго, поднимаясь. Я отшатнулся. – И ты проиграл.

Она тяжело дышала. Сверкнула зубами в оскале. Украшенное перьями платье развевалось вокруг неё.

– Всё так, любимый, – продолжала она. – А какова была ставка? Что я должна рассказать тебе, где храню все свои тайны? Но какой в этом толк, если с тобой покончено?

Я потянулся за своим бокалом и глотнул.

– Что ж, сделай милость.

Индиго затаилась, покрытая перьями, похожая на чудовище. Целиком и полностью она была созданием Иного Мира, и хотя я знал, что она собирается мне навредить, знал я и то, что сначала она сдержит слово. Даже чудовища были ограничены правилами своего мира.

– Что ж, посмотрим. – Индиго задумчиво постукивала кончиком пальца по губам. Её взгляд заметался по комнате. Губы сложились в неровную решительную ухмылку. – Я скрыла свои тайны в яйце, в ларце, внутри зверя, что стоит противоположно взгляду, устремлённому вперёд.

Её рука метнулась к какой-то скрытой складке в покрытом перьями кармане. За её спиной ухмылялся череп бабуина, а выбеленный крокодилий череп раскрыл челюсти.

– Я говорила, ты не должен совать нос не в своё дело. – Она шагнула ко мне, но я не шелохнулся. – Я умоляла тебя не пытаться ничего вызнать. – И на миг боль в её голосе стала удавкой на моём сердце. – Но ты…

Индиго покачнулась, схватилась за край стола…

И промахнулась. Канделябр рухнул на пол, свечи брызнули каплями воска и пламени. Индиго содрогнулась. Её тело согнулось, и чёрные перья её одеяния поднялись и опали, прежде чем она посмотрела на меня.

– Вино, – дрожащим голосом проговорила она. – Ты положил что-то в вино.

– Нет, любимая, я положил кое-что в твоё вино.

Индиго пошатнулась, и я резко подскочил со стула, успев поймать её прежде, чем она упала. Её голова откинулась, обнажая горло. Лоб блестел от пота, и что-то металлическое со звоном выпало на пол.

Я посмотрел через плечо Индиго и увидел причину, по которой раздавил три пилюли Ипполиты в её вино. Изогнутый охотничий нож выскользнул у неё из кармана. Он выглядел грубым, как кривая буква. На стенах