превращаться в разных животных. Мы примеряли крылья, набрасывали на себя пятнистые шкуры, задерживали дыхание под водой так долго, как только могли. Мы оставались в воде, пока подушечки наших пальцев не сморщивались, словно они вот-вот отслоятся и обнажат новые матовые конечности. Мы знали, что справимся, но в конце концов решили не доходить до конца. Мы не были уверены, останутся ли наши мысли человеческими в зверином обличье, и мы не хотели рисковать, чтобы не оказаться в ловушке.

Я подумала, это было милосердно, что те девы, возможно, никогда не осознавали, что случалось с ними, когда они менялись. Что, если их должны были проклясть, ограбить или изнасиловать, то, по крайней мере, они ничего не вспомнят. Может быть, потому полуночная скорбная песнь девы-лебедя звучала так сладостно. В ней хранилась не память об утрате, а знание об отсутствии всякой памяти. Возможно, потому, когда селки рассекали серые воды, они всегда подплывали ближе к краснощёким рыбакам, прежде чем броситься подальше от них и скрыться в скалах. Они не помнили, что значит быть неуклюжей хрупкой девушкой, замершей под тяжело дышащим незнакомцем. Всё, что оставалось, был звериный инстинкт: Тебя не должны поймать.

Когда я открыла глаза, я была не в своей комнате. Не в своей кровати. Не в своей шкуре.

Когда я приподнялась на локтях, с моих обнажённых плеч соскользнула заплесневелая меховая шкура. Это была серебристая норковая шуба, в которой пришла Индиго. Та же, которую – как я смутно помнила – она настойчиво пыталась мне вручить.

«… В самом деле будешь как Кошачья Шкурка…»

Ледяной воздух касался кожи.

На мне не было одежды.

Моё сердцебиение было звериным. Интересно, так ли себя чувствовали заколдованные девы, когда смотрели вниз и обнаруживали у ног груду перьев или тюленью шкуру? Стоял ли у них во рту привкус рыбьей икры с последней трапезы? Чувствовали ли их тела то же самое, словно были завоёваны королевством, которое даже не попыталось выучить их родной язык?

Ощущения возвращались медленно. Края моего восприятия размывались, и лишь спустя целую минуту я осознала, что лежу в кровати матери и Юпитера. Застеленная вчера постель была смята. В воздухе висел запах пота и аммиака, и желудок у меня сжался. В десяти футах от меня дверь была приоткрыта, и в коридоре я различила три тени.

– … Ничего не сделал, – произнёс голос.

Голос был дымным и льстивым. Принадлежал Юпитеру. А рядом – всхлипывания, рыдания, словно кого-то выворачивает наизнанку от силы собственного крика. И я знала, чей это плач.

Моей матери.

А потом, ясный, серебристый, зазвучал третий голос:

– Так продолжалось почти год. Я пыталась заставить её остановиться, но вы же знаете, какая она упрямая, – проговорила Индиго. – Я заволновалась, когда вчера она не появилась у меня дома… и тогда обнаружила их здесь.

– Дорогая, это неправда. Ничего не случилось…

Я коснулась своего бедра, подъёма стопы, вен на запястье. Моё тело онемело. Я оставалась во мраке.

Позже Индиго уверяла меня, что ничего не случилось. Она восполняла недостающие детали с клинической точностью: успокоительные, которые она подсыпала мне в шампанское, подействовали; одежду с меня сняли; смяли постель; разложили мои руки и ноги на меховой шубе. Рано утром Юпитер вернулся, звал меня, а когда я не ответила, стоял у кровати и наблюдал за мной.

– Он трогал только себя, – сладким голосом заверяла Индиго, словно это помогло бы мне ощутить себя в безопасности. – Не тебя. Я бы никогда не позволила, чтобы с тобой что-то случилось, Лазурь. Я же говорила, что со мной ты всегда будешь в безопасности – и я уберегла тебя.

Индиго знала наверняка, потому что всё это время оставалась за дверью с «Полароидом» в руках. Она знала о том, как ревнива моя мать, и подумала, что фотографий в доказательство будет достаточно, что ради меня не стоит менять свою жизнь. Но фотографии, оказалось, и не были нужны.

Моей матери не понадобилось доказательство.

– Дорогая, подожди… – звал Юпитер.

Я тоже кричала ей «подожди!», но моя мать была права насчёт нас. Мы были прокляты, и мы были в ловушке. Она – в ловушке кошмара своей любви, а я – в его реальности.

Мои воспоминания о той ночи были чёрным омутом, подвижным ужасом, потому что не за что было ухватиться – и таким было истинное проклятие трансформации. Не тело, в которое ты возвращалась, а воспоминания, которых ты была лишена, новые пещеры в твоих мыслях, обретающие форму ночей, которые у тебя украли. Несколько дней спустя Индиго предложила мне посмотреть фотографии, рассчитывая, что, когда я их увижу, это исцелит меня от молчания. Я бросила их в огонь, не глядя, надеясь, что, если сожгу – это вернёт мне утерянные воспоминания.

Но кто бы ни хранил меня – темноглазые боги или рогатые фейри, безмолвные звёзды или только ветер, – они не приняли мою жертву. Когда Индиго увидела, что я сделала, то упрекнула меня.

«Нужно было посмотреть».

В последний раз я видела мать в потёртом сером седане Юпитера – она красила губы. Весь последний час я стояла, полускрытая чахлыми соснами, росшими на другой стороне дороги. Смотрела, как он вытаскивал их чемоданы, загружал их в багажник, который удерживался закрытым только с помощью верёвки. Смотрела, как он выключал свет, забирал почту и газеты, и всё это время насвистывал. Смотрела, как он садился на переднее сиденье, а потом похлопал себя по карману рубашки, пробормотал что-то матери и вбежал обратно в дом.

Он оставил ключи от машины на переднем сиденье.

Я могла открыть дверцу и сесть на прокуренную кожу сиденья. Могла положить ладони на руль, поправить зеркала заднего вида, выбросить мохнатые розовые кубики Юпитера, висевшие на зеркале, и увезти нас в утренний туман. Я знала, что могу. В конце концов, моя мать научила меня.

Но этого было недостаточно. Я хотела, чтобы она попросила.

Я подошла к окну в тот момент, когда моя мать вытирала помаду. При виде меня она задрожала и закрыла глаза. Её плечи поникли, и она уронила лицо в ладони.

В отражении в стекле я казалась водянистым, прозрачным призраком. Я смотрела, как она всхлипывает, и понимала, что именно этого она и желала – чтобы я стала привидением.

Вдалеке повернулась ручка двери дома Юпитера. Я могла бы выждать. Могла бы вытряхнуть мать из машины и заставить поговорить. Но в итоге вернулась в лес.

Раз уж я была призраком, я выбирала не преследовать её.

Дом Грёз заскулил, когда