Фенолио опустился на один из стульев, стоявших между пюпитрами. На их спинках красовался старый герб — лев, не плачущий горючими слезами. Истертая кожа сидений красноречиво свидетельствовала о том, сколько времени проводил здесь Жирный Герцог, пока горе не заставило его разлюбить даже книги.

— Стекольщик? Зачем? — Виоланта взглянула на Фенолио сквозь берилл. Казалось, один глаз у нее из огня.

— Стекло можно отшлифовать так, что оно поможет вашим глазам намного лучше, чем камень. Но стекольщики в Омбре никак не могут понять, чего я от них хочу.

— Да, я знаю, здесь только каменотесы и скульпторы по-настоящему разумеют свое ремесло. Бальбулус утверждает, что к северу от Непроходимой Чащи даже приличного переплетчика не найдешь.

«Переплетчика я бы вам могла подыскать», — невольно подумала Мегги, и на мгновение ей до боли захотелось, чтобы Мо оказался здесь.

Уродина снова уставилась в свою книгу.

— Во владениях моего отца есть отличные стекольщики, — сказала она, не поднимая головы. — Он велел застеклить несколько окон в своем замке. Для этого ему пришлось продать в солдаты сотню крестьян.

Цена казалась ей, видимо, очень сходной.

«Не нравится она мне», — подумала Мегги, бродя от пюпитра к пюпитру. Переплеты лежавших на них книг были редкостной красоты, и ей страшно хотелось спрятать хоть одну себе под платье, чтобы спокойно рассмотреть потом в комнате Фенолио, но цепи были вделаны прочно.

— Не спеши, смотри что хочешь!

Уродина обратилась к ней так неожиданно, что Мегги вздрогнула.

Виоланта все еще держала у глаза красный камень, который невольно напомнил Мегги кроваво-красное украшение, сверкавшее в носу Змееглава. Дочь, наверное, и сама не знает, как много в ней от отца.

— Спасибо! — пробормотала Мегги, открывая одну из книг.

Ей вспомнился день, когда Мо впервые показал ей, как открываются старинные переплеты. «Попробуй, Мегги, открой!» — сказал он, указывая на книгу, чьи деревянные створки были заперты латунной застежкой. Она растерянно посмотрела на него, а он подмигнул ей и с силой ударил кулаком по краю между застежками. Они распахнулись, как маленькие рты, и книга открылась.

Книга, которую открыла Мегги в библиотеке Жирного Герцога, совсем не казалась старой. На пергаменте не было пятен плесени, ни жук, ни книжный червь не касались ее страниц, в отличие от книг, которые обычно реставрировал Мо. Время было немилосердно к пергаменту и бумаге, слишком много у них было врагов, и тело книги увядало с годами, как и человеческое. «Вот мы и видим, Мегги, — говорил ей Мо, — что книга — это живое существо». Если бы она могла показать ему то, что видела тут!

Она бережно переворачивала страницы и все же не могла до конца сосредоточиться, потому что ветер доносил со двора голос Фарида, словно клочок другого мира. Мегги защелкнула застежки переплета, прислушиваясь к тому, что происходило под окнами. Фенолио и Виоланта все еще говорили о неискусных переплетчиках, не обращая на нее ни малейшего внимания. Мегги подошла к одному из занавешенных окон и выглянула из-за гардины. Она увидела обнесенный стеной сад, грядки, покрытые цветами, словно радужной пеной, и Фарида, стоявшего между ними и жонглировавшего огнем, совсем как Сажерук, когда она впервые увидела его огненное представление в саду у Элинор. Перед тем, как он ее предал…

Якопо весело смеялся и хлопал в ладоши. Он испуганно отпрянул, когда Фарид заставил факелы крутиться огненными колесами. Мегги невольно улыбнулась. Да, Сажерук действительно многому его научил, хотя пламя взлетало у Фарида еще не так высоко, как у его учителя.

— Книги? Да нет же, говорю вам, Козимо никогда сюда не заходил!

Голос Виоланты вдруг зазвучал резко, и Мегги обернулась.

— Он не видел ничего хорошего в книгах. Он любил собак, мягкие сапоги, быстрого коня… бывали даже дни, когда он любил своего сына. Но я не хочу о нем говорить.

С улицы снова донесся смех. Брианна тоже подошла к окну.

— Этот мальчишка — отличный огнеглотатель, — сказала она.

— Правда? — Ее госпожа подняла на девушку близорукие глаза. — Я думала, ты не любишь огнеглотателей. Ты вечно говоришь, что они ничего не умеют.

— Нет, этот правда хорош. Куда лучше Коптемаза. — Голос Брианны звучал хрипловато. — Я его еще на празднике заметила.

— Виоланта! — сказал Фенолио с плохо скрытым нетерпением. — Время ли теперь говорить о мальчишке, жонглирующем огнем? Козимо не любил книг, это бывает, но вы все же могли бы рассказать мне о нем побольше!

— Зачем? — Уродина снова поднесла к глазу берилл. — Оставьте наконец Козимо в покое, он умер! Мертвые не могут оставаться среди живых. Почему никто здесь не хочет этого понять? А если вы надеетесь услышать о какой-то его тайне — у него не было тайн! Он мог часами рассуждать об оружии. Он любил огнеглотателей, метателей ножей и бешеный галоп в ночи. Он ходил смотреть, как кузнец кует мечи, он часами фехтовал со стражей на дворе, пока не овладевал всеми приемами не хуже их самих, но если ему приходилось слушать песни шпильманов, он начинал зевать после первой же строфы. Ему бы не понравились стихи, которые вы о нем написали. Возможно, песни о разбойниках пришлись бы ему по вкусу, но что слова могут быть, как музыка, что сердце от них начинает биться быстрее… этого он просто не понимал! Даже казни интересовали его больше, чем стихи, хотя он никогда не был таким любителем этого зрелища, как мой отец.

— Неужели? — В голосе Фенолио звучало удивление, но отнюдь не разочарование. — Бешеный галоп в ночи… — пробормотал он. — Быстрые кони… Почему бы и нет?

Уродина отвернулась от него.

— Брианна! — позвала она. — Возьми вот эту книгу. Если я скажу Бальбулусу несколько лестных слов о его миниатюрах, он, наверное, позволит нам взять ее на время с собой.

Служанка с отсутствующим выражением взяла книгу и снова подошла к окну.

— Но народ его любил, правда? — Фенолио поднялся со стула. — Козимо был добр с простыми людьми — крестьянами, бедняками… комедиантами…

Виоланта провела ладонью по родинке на щеке.

— Да, его все любили. Он был очень красив — как было его не любить? Но что до крестьян… — Она устало потерла близорукие глаза. — Знаете, что он о них всегда говорил? «Ну почему они все такие уроды? Безобразные лица, безобразная одежда…» Когда они являлись к нему со своими тяжбами, Козимо честно старался быть справедливым, но ему было смертельно скучно. Он каждый раз не мог дождаться, когда все это кончится и можно будет снова идти к отцовским солдатам, к лошадям, к собакам…

Фенолио молчал. Лицо у него было такое растерянное, что Мегги стало его жалко. «Может быть, он теперь не захочет, чтобы я его вычитала?» — подумала она и на секунду почувствовала странное разочарование.

— Пойдем, Брианна! — приказала Уродина, но служанка не двинулась с места.