— Если в Иссудене это лучший способ защитить невинного, то поздравляю вас! — заметил Жозеф. — Меня и так уж чуть не побили камнями...

— Что же, вы хотите, чтоб ворвались в дом, где вас приютили, и чтоб разграбили его? — спросил лейтенант. — Разве мы со своими саблями можем отразить напор людей, на которых нажимает разъяренная толпа, не знающая формальностей правосудия?

— О, идемте, господа, мы объяснимся потом, — ответил Жозеф, вновь обретя хладнокровие.

— Расступитесь, друзья! — крикнул лейтенант. — Он арестован, мы ведем его в суд!

— Уважайте правосудие, друзья! — воскликнул г-н Муйерон.

— Разве вы не предпочитаете, чтобы его гильотинировали? — сказал один из конвоиров кучке остервеневших людей.

— Да, да! — закричал один из беснующихся. — Его гильотинируют!

— Его скоро гильотинируют, — повторяли женщины.

В конце улицы Гранд-Нарет говорили друг другу:

— Его взяли, чтобы гильотинировать. При нем нашли нож! А, негодяй! Вот вам парижане! По лицу видно, что преступник!

Хотя Жозеф и был вне себя, он прошел путь от площади Сен-Жан до суда, сохраняя замечательное спокойствие и выдержку. Тем не менее он был очень доволен, очутившись в кабинете г-на Лусто-Пранжена.

— Я думаю, мне нет необходимости, господа, говорить вам, что я не виновен, — обратился он к г-ну Муйерону, г-ну Лусто-Пранжену и протоколисту. — Я могу только просить вашей помощи, чтобы доказать свою невиновность. Я ничего не знаю об этом деле.

Когда судья по порядку рассказал о всех подозрениях, тяготевших над ним, и закончил заявлением Макса, Жозеф был ошеломлен.

— Но я вышел из дому после пяти часов, — сказал он, — я пошел по Большой улице и в половине шестого осматривал фасад церкви Сен-Сир. Там я разговаривал со звонарем, пришедшим прозвонить «Анжелюс», расспрашивал его о здании, которое кажется мне странным и незаконченным. Потом я пересек овощной рынок, где уже были женщины, потом миновал площадь Мизер и через мост Озан дошел до мельницы Ландроль; там я минут пять-шесть преспокойно смотрел на уток, и работники мельника, вероятно, меня заметили. Я видел женщин, которые шли на реку стирать белье, они должны быть еще там; они стали подшучивать надо мной, говоря, что я не больно красив; я им ответил: «Укладка не тем славна, что сама складна, а тем славна, что жемчуга полна». Оттуда я прошелся по большой аллее до «Тиволи», где разговаривал с садовником... Распорядитесь проверить эти факты и не приказывайте меня арестовывать, а я даю вам слово оставаться в вашем кабинете, пока вы не убедитесь в моей невиновности.

Эта разумная речь, произнесенная без запинки и с той свободой, с какой объясняется человек, уверенный в своей правоте, произвела на чиновников некоторое впечатление.

— Прекрасно, но нужно вызвать всех этих людей, разыскать их, — сказал г-н Муйерон. — Все это дело не одного дня. Итак, согласитесь в собственных ваших интересах подвергнуться заключению в здании суда.

— Лишь бы мне можно было написать матери, чтобы успокоить ее, бедняжку. О, вы можете прочесть письмо!

Эта просьба была слишком справедлива, чтобы не исполнить ее, и Жозеф написал следующую записочку:

«Будь совершенно спокойна, дорогая мама: ошибка, жертвой которой я стал, будет легко установлена — я указал для этого пути. Завтра или, быть может, сегодня вечером я буду свободен. Целую тебя, скажи господину и госпоже Ошон, что я крайне сожалею, что доставил им столько беспокойства, хотя я в том ничуть не виноват, так как это дело какого-то случайного стечения обстоятельств, пока еще не понятного мне».

Письмо было получено, когда г-жа Бридо жестоко мучилась в нервном припадке; микстуры, которые ее заставлял принимать г-н Годде, не помогли. Таким образом, чтение этого письма было для нее целительным бальзамом. После судорожных рыданий Агата впала в угнетенное состояние — обычный конец подобных потрясений. Когда Годде снова навестил больную, она выражала сожаление, что приехала в Иссуден.

— Бог наказал меня, — сказала она со слезами на глазах. — Разве я не должна была довериться господу, моя дорогая крестная, и положиться на его благую волю, чтобы получить наследство брата?

— Сударыня, если ваш сын не виновен, то Максанс — самый закоренелый злодей, — сказал ей на ухо г-н Ошон, — а при таких обстоятельствах перевес не будет на нашей стороне. Так что возвращайтесь-ка вы в Париж.

— Ну что же? — спросила г-жа Ошон доктора Годде. — Как себя чувствует господин Жиле?

— Рана хотя и тяжела, но не смертельна. Через месяц Макс будет на ногах. Когда я уходил от него, он писал письмо господину Муйерону с просьбой отпустить на свободу вашего сына, сударыня, — сказал он своей пациентке. — О, Макс — славный малый. Я ему сообщил, в каком вы состоянии, и тут же он припомнил одну особенность в одежде своего убийцы, доказавшую ему, что это не мог быть ваш сын: преступник был в покромчатых туфлях, а ваш сын, наверное, вышел из дому в сапогах.

— Ах, да простит ему бог то зло, которое он мне причинил!

Ночью какой-то человек принес Жиле письмо, написанное печатными буквами и гласившее следующее:

«Капитан Жиле не должен оставлять невинного в руках правосудия. Тот, кто нанес удар, обещает не повторять его, если господин Жиле освободит господина Жозефа Бридо, не указывая настоящего виновника».

Макс, прочитав это письмо, сжег его и написал Муйерону, сообщая ему сведения, переданные доктором Годде г-же Бридо, и прося отпустить Жозефа на свободу, а для выяснения дела прийти поговорить. В то время, когда это письмо было получено г-ном Муйероном, Лусто-Пранжен, допросив звонаря, овощных торговок, прачек, работников с мельницы Ландроль и садовника из Фрапэля, уже удостоверился в правдивости объяснений Жозефа. Письмо Макса окончательно подтвердило невиновность обвиняемого, которого г-н Муйерон сам отвел к Ошонам. Мать встретила Жозефа порывом такой сильной нежности, что этот бедный непризнанный сын, как муж из басни Лафонтена, благодаривший вора, воздал благодарность неприятному случаю, повлекшему за собою такие изъявления любви.

— О, я тотчас понял, по тому, как вы смотрели на раздраженную чернь, что вы не виновны, — с проницательным видом сказал г-н Муйерон. — Но, видите ли, надо знать Иссуден: несмотря на полную уверенность, лучшим средством оказать вам защиту было подвергнуть вас аресту, что мы и сделали. Но какую выдержку вы показали!

— Я думал тогда совсем о другом, — просто ответил художник. — Я знавал одного офицера, который мне рассказывал, что в Далмации, вернувшись утром с прогулки, он, при подобных же обстоятельствах, был задержан возбужденной толпой. Такое сходство положений занимало меня, и я смотрел на все эти лица, замышляя изобразить волнение тысяча семьсот девяносто третьего года. А кроме того, я мысленно обратился к себе: «Негодяй, ты получил по заслугам, явившись сюда за наследством, вместо того чтобы писать картины в своей мастерской».

— Если позволите дать вам совет, — сказал Жозефу прокурор, — то сегодня же, в одиннадцать часов вечера, садитесь в карету, которую предоставит вам начальник почты, и из Буржа возвращайтесь дилижансом в Париж.