Вот письмо Дероша:

«Дорогой Жозеф, твой г-н Ошон кажется мне старцем преисполненным мудрости, и я весьма высоко оценил предложенные им способы — он совершенно прав. Итак, мой совет, поскольку ты о нем спрашиваешь, таков: пусть твоя матушка остается в Иссудене у г-жи Ошон, уплачивая хозяевам за свое пропитание скромную сумму, франков четыреста в год. Г-жа Бридо, по-моему, должна последовать советам г-жи Ошон. Но такая превосходная женщина, как твоя матушка, будет многого совеститься при столкновении с людьми, действующими без зазрения совести и с величайшей житейской изворотливостью. Максанс опасен: он, как видно, человек отчаянный, но на иной лад, чем Филипп. Этот малый заставил свои пороки служить его благосостоянию и развлекается только с выгодой для себя, — не то что твой брат, совершающий безумства в ущерб себе. Все, что ты мне сообщаешь, пугает меня, так как я не добьюсь ничего своим приездом в Иссуден. Г-н Ошон, скрываясь за спиной твоей матери, будет вам более полезен, чем я. Что касается тебя, то можешь вернуться в Париж: ты не годишься для такого дела, — оно требует непрерывного внимания, кропотливых наблюдений, рабской предупредительности, сдержанности в словах и скрытности в поведении, чрезвычайно противных художнику. Если вам сказали, что завещание не составлено, то, значит, оно уже давно существует, поверьте мне. Но завещания изменяются, и пока твой идиот-дядюшка жив, его, конечно, можно донять угрызениями совести и религией. Ваше богатство зависит от исхода борьбы между церковью и Баламуткой. Может наступить момент, когда эта женщина окажется бессильной по отношению к старику, а религия — всемогущей. Если твой дядюшка не передал ей ничего при жизни и не проделал никаких операций со своим имуществом, то все будет возможно в тот час, когда религия одержит верх. Поэтому непременно проси г-на Ошона внимательнейшим образом следить за имущественными делами твоего дяди. Нужно знать, заложена ли собственность, как и на чье имя помещен капитал. Нетрудно внушить старику, что завещать свое имущество чужим людям — это значит подвергать свою жизнь опасности, — так что наследник, даже и не больно хитрый, мог бы остановить расхищение в самом его начале. Но сумеет ли твоя мать, при своем незнании людей и бескорыстии, при своих религиозных представлениях, осуществить такую махинацию? Словом, я могу вам только советовать. Все, что вы сделали до сих пор, должно было внушить тревогу вашим противникам, и, быть может, они уже приняли кой-какие меры!»

— Вот это действительно настоящий советчик! — воскликнул г-н Ошон, польщенный тем, что его оценил парижский стряпчий.

— О, Дерош — замечательный малый, — подтвердил Жозеф.

— Было бы небесполезно показать это письмо нашим обеим женщинам, — продолжал старый скряга.

— Возьмите его, — сказал художник, вручая письмо старику. — А я намереваюсь завтра уехать и хочу попрощаться с дядей.

— Ах, тут имеется приписка, — сказал старик Ошон. — Господин Дерош просит вас сжечь письмо.

— Вы сожжете его после того, как покажете матушке, — сказал художник.

Жозеф Бридо оделся, пересек маленькую площадь и предстал перед своим дядей, который в эту минуту кончал завтрак. Флора и Макс были за столом.

— Не вставайте, дорогой дядя, я пришел попрощаться с вами.

— Вы уезжаете? — сказал Макс, переглянувшись с Флорой.

— Да, у меня есть работа в замке де Серизи. Я тем более тороплюсь с отъездом, что граф пользуется большим влиянием в палате пэров и мог бы оказать услугу моему бедному брату.

— Отлично, работай, — с глуповатым видом сказал Руже, который показался Жозефу чрезвычайно изменившимся. — Нужно работать... Я огорчен, что вы уезжаете...

— О, мама еще останется на некоторое время, — ответил Жозеф.

Макс сделал движение губами, замеченное хозяйкой и означавшее: «Они хотят осуществить план, о котором мне говорил Барух».

— Я очень рад, что побывал здесь, — сказал Жозеф, — так как имел удовольствие познакомиться с вами и вы обогатили мою мастерскую...

— Да, — сказала Баламутка, — вместо того чтобы сказать вашему дяде правду о стоимости картин, которые оцениваются больше чем в сто тысяч франков, вы поспешили отправить их в Париж. Бедный наш старичок, он все равно что ребенок! В Бурже нам сказали, что среди этих картин есть одна маленькая работа Кузена... или как его? — Пуссена, которая до революции висела на хорах собора, — она одна стоит тридцать тысяч франков...

— Это нехорошо, племянник, — сказал старик по знаку Макса, не замеченному Жозефом.

— Скажите-ка откровенно, — смеясь, подхватил солдат, — сколько, говоря по чести, стоят картины? Черт побери! Вы хитростью выманили их у вашего дяди, это ваше право — дяди и созданы для того, чтобы их облапошивали! Судьба отказала мне в дядюшках; но, черт побери, если б они у меня имелись, я не пощадил бы их.

— Знаете ли вы, сударь, сколько стоят ваши картины? — сказала Флора, обращаясь к Руже. — Сколько, по-вашему, господин Жозеф?

— Да по-моему... — ответил художник, покраснев как рак, — картины стоят немало.

— Говорят, вы их оценили Ошону в сто пятьдесят тысяч франков, — сказала Флора. — Это правда?

— Да, — сказал художник, отличавшийся детским прямодушием.

— Вы отдавали себе отчет, — сказала Флора старику, — что дарите вашему племяннику сто пятьдесят тысяч франков?

— О нет! Совсем нет! — ответил старик, на которого пристально смотрела Флора.

— Есть способ все устроить, — сказал художник, — это вернуть вам картины!

— Нет, нет, оставь их у себя, — сказал старик.

— Я пришлю вам их обратно, — ответил Жозеф, задетый оскорбительным молчанием Максанса Жиле и Флоры Бразье. — Для меня достаточно моей кисти, чтобы добыть себе состояние, не обязываясь никому, даже своему родному дяде. Честь имею кланяться, сударыня. Всего хорошего, господа...

И Жозеф перебежал площадь в том состоянии раздражения, которое хорошо могут представить себе художники. Вся семья Ошонов была в гостиной. Увидев Жозефа, размахивавшего руками и разговаривавшего с самим собой, его спросили, что с ним такое. В присутствии Баруха и Франсуа чистосердечный художник рассказал об устроенной ему сцене, которая стала достоянием всего города, причем каждый по мере сил приукрашал ее смешными подробностями. Некоторые утверждали, что Макс издевался над художником, другие — что художник скверно вел себя с мадемуазель Бразье и Макс выставил его за двери.

— Какой еще ребенок ваш сын! — сказал Ошон г-же Бридо. — Простофиля стал жертвой сцены, которую ему приберегли на прощанье. Уже две недели, как Макс и Баламутка знали о стоимости картин, раз вы имели глупость сказать о ней здесь, в присутствии моих внуков, которые не нашли ничего лучшего, как разнести свежую новость по всему городу. Вашему художнику следовало уехать безо всяких прощаний.

— Мой сын прекрасно поступит, вернув картины, если они так дорого стоят, — сказала Агата.

— Если они, как утверждает ваш сын, стоят двести тысяч франков, — ответил старый Ошон, — то было бы неумно их возвращать; так вам хоть что-нибудь досталось бы из наследства, а иначе, судя по тому, как идут дела, вы не получите ничего! К тому же теперь у вашего брата почти есть основание больше не видеться с вами...