именно этого будет добиваться советская власть и от самого лирического героя в «Гербарии» (1976): «Чтоб начал пресмыкаться я / Вниз пузом, вверх спиною».

В том же «Гербарии» герой предстанет в образе патриота: «Всегда я только к нашему / Просился шалашу» (АР-3-20), «Тянулся, кровью крашеный, / Как звали, к шалашу» /5; 70/, - так же как в «Песне о погибшем друге»: «Всю войну под завязку я всё к дому тянулся», — и в черновиках песни «Нет меня — я покинул Расею!» (1969): «И, как прежде, я семечки сею / На родных моих русских полях» /2; 514/. А в основной редакции последней песни герой тоже «к нашему просился шалашу», хотя и по слухам: «Я уже попросился обратно — / Унижался, юлил, умолял… / Ерунда! Не вернусь, вероятно, / Потому что я не уезжал».

Зачастую у Высоцкого друг лирического героя наделяется чертами самого героя. Проиллюстрируем это на примере «Прерванного полета» и «Песни о погибшем друге»: «Он начал робко с ноты “до ”, / Но не допел ее, не до…» = «Он запел — не допел»: «Ни бог, ни черт его не спас» (АР-6-122) = «Я за пазухой не жил, не пил с господом чая» (АР-1 1-132); «Он не доехал, мой партнер…» /4; 365/ = «Он по рации крикнул, / в самолете сгорая…» /5; 40/. Однако если в черновиках «Прерванного полета» о напарнике героя сказано: «Не дотянул его мотор» /4; 365/, то в «Песне о погибшем друге» сам герой говорит про себя: «Ну а я до земли дотянул».

В рукописи «Песни о погибшем друге» напарник героя, погибая, обращается к нему: «.дотяни им назло!» /5; 345/. Похожая ситуация возникнет в сценарии «Венские каникулы» (1979), где один их беглецов — поляк Даниэль — обратится к погибшему товарищу: «Мы будем жить, Збышек! Этим ублюдкам назло!» /7; 52/ Два других беглеца — Жерар и Владимир — также повторят эту мысль. «“Я хочу жить и буду жить всем назло!” — “Золотые речи!” — улыбается Владимир и вновь отхлебывает из горлышка вино» /7; 414/. А Михаил Шемякин в мае 1980 года скажет Высоцкому, только что вышедшему из психиатрической клиники Шарантон в Париже: «.Давай, назло всем — люди ждут нашей смерти, многие… И ты, — говорю, — им доставишь радость! А давай назло! Вдруг возьмем и выживем!»[491] [492] [493]. Впервые же этот мотив встретился в песне «То ли — в избу и запеть…» (1968): «Назло всем, насовсем / Со звездою в лапах…».

Кроме того, обращение друга к лирическому герою «дотяни им назло!» напоминает напоминает обращение самого героя к своему другу: «Хоть какой — доберись, добреди, доползи!» («Если где-то в чужой неспокойной ночи…», 1974). Да и в «Побеге на рывок», вспоминая неудавшийся побег, герой сетует на то, что ему с другом не удалось «дотянуть» и «добрести»: «Нам — добежать до берега, до цели». Причем здесь лагерная действительность напрямую сравнивается с войной: «Обернулся к дружку: / Почему, мол, отстал? <…> Лихо бьет трехлинейка, / Прямо как на войне» (АР-4-14). А в «Песне о погибшем друге» читаем: «И в войне взад-вперед обернулся» (похожее соответствие наблюдается между «Побегом на рывок» и черновиком песни «Я скоро буду дохнуть от тоски…», 1969: «Лихо бьет трехлинейка, / Прямо как на войне» = «За родину был тост алаверды, за Сталина — / Ну точно как на фронте»: АР-10-18).

Чуть раньше «Песни о погибшем друге» была написана «Баллада о двух погибших лебедях» (1975)267, где также во многом предвосхищена ситуация «Побега на рывок»: если «лебеди как раз сегодня повстречались», то и двое заключенных, ушедших в побег, были незнакомы друг с другом: «Прохрипел: “Как зовут-то / И какая статья?”»; лебеди «парят открыто» (АР-2-209), а побег совершен «белым днем» (АР-412); лебедей отстреливают охотники, а беглецов убивают лагерные стрелки, причем лебедей и беглецов — двое, а для убийц уничтожать их — потеха: «Ну и забава у людей — / Убить двух белых лебедей!» = «И запрыгали двое <.. > Умора просто, до чего смешно!»; «Стреляют влёт, открыто» (АР-2-209) = «Лихо бьет трехлинейка».

В обоих произведениях появляются религиозные мотивы, но лишь для того, чтобы подчеркнуть безнадежность ситуации: «Спаси их, боже, сохрани! / Но от судьбы не скрыться» (АР-2-209) = «Но свыше — с вышек — всё предрешено».

А охотники и стрелки тем временем довершают свое дело в поту: «Вот отирают пот со лба / Виновники паденья» = «Взвод вспотел раза три, / Пока я куковал, / Он на мне до зари / Сапогами ковал» (АР-4-10). И в обоих случаях они названы одинаково: «Душа у ловчих без затей / Из жил воловьих свита» = «Вот и сказке конец: / Зверь бежал на ловца — / Снес, как срезал, ловец / Беглецу пол-лица». В первом случае ловчие убивают птиц, а во втором — зверей. Налицо использование одинакового приема аллегории: звери (птицы) = люди; ловчие = власть.

В черновиках «Побега на рывок» советская власть названа нежданными гостями: «Слушай сказку, сынок, / Вместо всех новостей, / Про тревожный звонок, / Про нежданных гостей, / Про побег на рывок, / Про тиски западни. / Слушай сказку, сынок, / Да смотри, не усни» /5; 504/. Этот образ уже встречался в песне «У нас вчера с позавчера…» («Мы их не ждали, а они уже пришли»), в «Балладе о брошенном корабле» («Эти ветры — незваные гости») и в наброске «Не возьмут и невзгоды в крутой оборот…» («Мои верные псы сторожат у ворот / От воров и нежданных гостей»)™.

В основной редакции «Побега на рывок» лирический герой вспоминает: «А я бежал и думал: добегу ли?». Но на этот вопрос уже был дан ответ в «Прерванном полете»: «Не добежал бегун-беглец…». И в самом деле: в последней песне героя убили, а в «Побеге на рывок» убили его напарника, самого же героя схватили и вернули в лагерь. И здесь же напарник назван беглецом: «Всем другим для острастки / Кончен бал с беглецом» (С4Т-3-276). Причем в этой песне герой вспоминал: «А за нами двумя — / Бесноватые псы», — и такая же ситуация с погоней была представлена в песне «Еще не вечер»: «За нами гонится эскадра по пятам».

Теперь рассмотрим перекличку «Побега на рывок» с «Натянутым канатом» (1972): «Минуты две до берега, до цели? / Но свыше, с вышки, всё предрешено» (АР-4-8) = «Бой