– Этот кинжал, мой господин…

Она не шевельнулась и уж тем более не протянула руки – знала, как он отреагирует на такое, и рисковать не хотела. Но он все равно дернулся и отшатнулся, прикрывая кинжал рукою и прожигая разметавшуюся на ложе женщину подозрительным взглядом.

– Никому его не отдавай, мой господин. Никому, никогда. Он твой оберег, талисман и защитник, он убережет тебя в любой самой жестокой сече, мне это снилось, мой господин, много раз снилось… Только не позволяй никому к нему прикасаться и держи всегда при себе, даже ночью…

По мере ее страстной сбивчивой речи лицо Османа постепенно разглаживалось, подозрительность уступала место самодовольству. Наконец он проворчал, скорее довольный, чем рассерженный:

– Я так и делаю, глупая женщина! А теперь оставь меня!

Он ходил по комнате, продолжая одеваться, – сам, как подобает воину в походе, не позвав слуг. Хадидже соскользнула с ложа, поклонилась и вышла, набросив халат на плечи. Что ж, она сделала все, что могла. Остальное в руках богини. И если она правильно поняла желание богини – а она редко понимала его неправильно! – то Осман не вернется победителем с этой войны. А может быть, и вообще не вернется.

Потому что снилось ей совсем не то, что она рассказала своему господину и повелителю, отцу своего ребенка…

* * *

…Когда гости уехали, кузнец нашел глазами Черкесли и окликнул его. Черкесли пошел за хозяином в сторону крытой навесом кузни и увидел у стены старый глиняный чан.

– Вот. Теперь каждый день будешь ходить мочиться сюда. – Ибрагим-уста показал рукой. – Только сюда. Особенно утром. Ты меня понял? И скажи ханум, чтобы с сегодняшнего дня давала тебе соленую рыбу. Я так сказал. Все понял? Иди.

Недоумевающий мальчишка ушел, а Ибрагим отправился в кузню. У горнов, блестя потом полуобнаженных тел, ожидали два его работника – два раба… два немых раба: специально для особых заказов, так уж водится у оружейных мастеров высшего ранга. Ну и в обычное время бездельничать им не приходилось, в кузне всегда требуется то ворошить яркий жар углей, бросающих искры к балкам потолка, то плющить мягкое железо на каменных наковальнях.

Ибрагим осторожно поместил обломок сабли в мерцающее багряными сполохами пекло.

Это только кажется, что выковать кинжал из обломка сабли – простое дело. Требуется иная заточка, иная закалка, надо оттягивать острие и перетачивать лезвие. У сабельного обуха металл должен быть куда гибче, а угол лезвия не такой острый. Да и та часть стального хвостовика, которая станет основой рукояти, у кинжала легче и короче, чем у сабли, – лишь до ширины ладони.

Малый клинок большому – не сын и не меньший брат, а совсем особый родственник, из дальней ветви…

Металл приобрел цвет магрибского померанца. Кузнец взял в руки молот.

…Солнце садилось, когда он вышел из кузни, кое-как сполоснув руки в корыте для закалки. Положил перекованную заготовку на точильный камень возле водяного колеса на берегу реки. Сел рядом, пододвинул к себе чашку тонкого фарфора и джезву с кофе, заботливо приготовленного и столь же заботливо поднесенного младшей дочерью. Ни она, ни он при этом не говорили ни слова: сейчас еще нельзя было нарушать таинство работы с металлом.

Кузнец смотрел на реку, окрасившуюся закатом в цвета раскаленного железа, иногда переводил взгляд на заготовку. Втягивал ноздрями терпкий аромат. Иногда подносил к губам чашку.

Кинжал будет хорош, как и все, что делал мастер. Уже сейчас видно, каким ему предстоит стать: узкое хищное лезвие листом ириса бросало вперед тонкое острие.

Рукоятки пока нет. Она будет богатой, но изящной, без вычурности и претензий на роскошь. Удобной в ладони. Это главное.

Безмолвная дочь уже стояла с кувшином чистой воды. В городе, наверное, муэдзин вот-вот призовет к молитве. Пора вновь омыть руки и провозгласить благодарение Всевышнему за все милости его, даруемые человеку.

Рано утром, встав с коврика для намаза, так и не убранного с вечера, кузнец поспешил к горнилам. Зайдя в пристройку, где еще сладко спали рабы и подмастерья, он толкнул ногой ближайшего из них, Исмаила, и, не дожидаясь, пока тот вынырнет из глубин сна, сам пошел раздувать вчерашние угли.

Полусонный Исмаил, с полузакрытыми глазами и всклоченной бородой, принес корзину древесного угля и высыпал его прямо на разворошенные искры. Жар еще не успел заново распространиться по всей поверхности, когда работник появился снова. Он нес тот самый жбан, который Ибрагим-уста показывал Черкесли. Нес, держа перед собой на вытянутых руках с яростно-страдальческим выражением лица, недовольно морща нос.

Толкнув ногой закалочное корыто, кузнец опрокинул его. Грязная, темная от окалины вода вылилась прямо на пол кузни. Исмаил тут же осторожно наполнил корыто содержимым чана.

То, чему предстояло стать кинжалом, грелось в огне, вбирая в себя жар и силу дубовых углей. От пламени шел запах свежего хлеба. Кузнец пристально посматривал на горнило, на заготовку, время от времени поворачивал ее длинными щипцами. Его губы беззвучно шевелились, произнося неслышимую молитву.

Слышал ли эту молитву Аллах, только Аллаху и ведомо. Но даже если и нет, то кузнецы так испокон веков отсчитывают время.

«…А если он из приближенных – то покой, аромат и сад благодати… – Демирджи Ибрагим по прозвищу Халиб разгреб щипцами угли и подцепил хвостовик заготовки. – …А если он из владык правой руки – то мир тебе от владык правой руки… – Он несколько раз подвигал напоследок клинок по полыхающему жару. – …А если он из числа считавших ложью, заблудившихся, то – угощение из кипятка… – крепко сжал клещи, перехватив их обеими руками, – и горение в огне».

Горение в огне…

Кузнец выхватил заготовку из горна и поднял ее почти на высоту лица. С разогретого железа падали и гасли искры.

«…Подтверждаю: это, конечно, истина несомненности!.. – Он повернулся всем телом к закалочному корыту. – Хвали же Господа твоего великого!..»

При первых неслышимых звуках завершающей фразы металл с шипением и брызгами коснулся забурлившей жидкости в чане, а при последних рука мастера мертво застыла в воздухе, не дав лезвию окунуться в задымившую паром жидкость ровно на длину сустава мизинца.

Шипение стихло.

«Хвала Аллаху!» – буркнул Исмаил, стоявший в двух шагах от хозяина. И недовольно шмыгнул носом.

«Он велик и милосерд, мудрый, вековечный!» – произнес кузнец, не обращая внимания на запах. И вытащил клинок из корыта.

Сталь быстро высыхала, курясь паром.

Ханум раскладывала лепешки и ставила айран на дастархане, разложенном прямо на траве, блестевшей от раннего солнца.

Буквально – «Недосоленный»: в театре теней о Карагёзе и Хадживате персонаж, постоянно готовый к бою