помощью Мэрилин я заполучил кабинет в одном квартале от улицы Муфтар, который французское правительство специально держало для ученых-иностранцев.

Это было замечательное время. С утра Бен сбегал вниз по лестнице, чтобы купить нам круассаны и «Интернешнл геральд трибюн», а после завтрака уезжал на метро учиться в международную лингвистическую школу. Мэрилин работала над новой книгой, «Материнство, смертность и литература безумия» – трудом по психологической литературной критике. Я свел знакомство со многими ее французскими друзьями, и нас то и дело приглашали на ужины, но общаться было трудно: лишь немногие из них говорили по-английски, а я, хоть и трудился усердно с репетитором-французом, продвигался не особенно успешно. В компаниях я, как правило, чувствовал себя деревенским дурачком.

В школе и колледже я занимался немецким, и – возможно, из-за сходства немецкого с идишем, на котором разговаривали мои родители, – он давался мне неплохо. Но в мелодике и ритме французского языка было что-то для меня непостижимое. Возможно, это связано с моей неспособностью запомнить или воспроизвести мелодию. Должно быть, неспособность к языкам досталась мне по наследству от матери, у которой были существенные проблемы с английским языком.

Но французская еда! Я с особенным нетерпением дожидался утренних круассанов и перекусов в пять вечера. Наш дом располагался на оживленной пешеходной улице со множеством уличных лотков, с которых торговали райски сладкой клубникой, и магазинчиков с различными деликатесами, где можно было купить ломтики паштета из куриной печенки и террин из кролика. В булочных и кондитерских мы с Мэрилин выбирали tarte aux fraises des bois (земляничный тарт), а Бен – pain au chocolat (шоколадные булочки).

Хотя я недостаточно хорошо понимал французский, чтобы ходить с Мэрилин в театр, на паре концертов мы с ней побывали. Один давал в Сент-Шапель надолго запомнившийся мне контратенор, а вторым был потрясающий Оффенбах в театре Шатле. Но больше всего мне нравились музеи. Мог ли я не оценить водяные лилии кисти Клода Моне, особенно после того, как мы с Беном и Мэрилин съездили на поезде посмотреть деревенский домик Моне в Живерни и увидели этот вошедший в историю мостик в японском стиле, перекинутый через плавучий сад водяных лилий! Я с удовольствием бродил по Лувру, подолгу задерживаясь в залах с древнеегипетскими и персидскими артефактами и величественным фризом со львами из глазурованных изразцов, вывезенным из Сузы.

Во время этого замечательного пребывания в Париже я за полгода написал «Групповую психотерапию в стационаре» – не в пример быстрее, чем любую другую из созданных мною книг. Это также единственная книга, которую я надиктовывал. Стэнфордский университет проявил необыкновенную щедрость, послав вместе с нами в Париж моего секретаря, Беа Митчелл, и каждое утро я диктовал по две-три страницы черновика, которые она набирала; во второй половине дня я их редактировал и готовил часть для диктовки на следующий день. У нас с Беа Митчелл сложились дружеские отношения, и каждый день мы проходили пешком два квартала до улицы Муфтар и обедали в одном из многочисленных греческих ресторанчиков.

«Групповая психотерапия в стационаре» была опубликована издательством «Бейсик Букс» в 1983 году и впоследствии повлияла на практику групповой терапии во многих стационарных отделениях. Более того, ряд эмпирических исследований подтвердил эффективность этого подхода. Но я больше не возвращался к работе в стационаре; вместо этого я снова принялся расширять свои знания в области экзистенциальной мысли.

Я решил продолжить свое философское образование и узнать больше о восточной мысли – области, в которой я был чудовищно невежественен и о которой в «Экзистенциальной психотерапии» не сказано ни слова. В последние пару месяцев перед отъездом в Париж я начал читать книги из этой области и беседовать с учеными из Стэнфорда, включая одного из моих ординаторов, Джеймса Тензела. Он бывал на ретритах, организованных прославленным буддийским учителем, С. Н. Гоенкой, в его ашраме, Дхамма Гири, в индийском городке Игатпури.

Все специалисты, с которыми я советовался, уверяли меня, что одного чтения недостаточно и что мне стоит попробовать медитативную практику самому. Так что в декабре, ближе к концу нашего пребывания в Париже, я попрощался с этим городом, Мэрилин и Беном, которые остались там еще на месяц, и в одиночку отправился к Гоенке в Индию.

Глава двадцать седьмая

Путешествие в Индию

Это путешествие было необыкновенно богато событиями, и даже теперь, тридцать пять лет спустя, многие его подробности остаются в моей памяти. Более того, поскольку я в последнее время стал активнее интересоваться медитативными практиками и относиться к ним с большим уважением, происходившее со мной в ту поездку приобрело сверхъестественную отчетливость.

Я приземляюсь в Бомбее (ныне Мумбаи) во время ежегодного праздника Чатуртхи, когда огромные толпы поклоняются гигантским статуям слоноголового бога Ганеши. Я давно не путешествовал в одиночку и ощущаю приятную дрожь от встречи с этим новым миром и ожидания новых приключений. На следующий день я начинаю двухчасовой путь на поезде из Мумбаи в Игатпури; в моем купе едут три индийские красавицы сестры, одетые в яркие платья шафранного и малинового оттенков.

Самая красивая из них сидит рядом со мной, и я вдыхаю ее опьяняющий аромат – она благоухает корицей и кардамоном. Две другие сидят напротив меня. Я время от времени исподтишка бросаю взгляд на своих спутниц – от их красоты у меня захватывает дух, – но в основном гляжу в окно на ошеломительные виды. Поезд следует вдоль реки, на берегах которой толпы людей: они поют, заходят в воду, погружают в нее небольшие статуи Ганеши. Многие из них также держат в руках желтые шары из папье-маше. Я указываю в окно и заговариваю со своей соседкой:

– Простите, не могли бы вы объяснить мне, что происходит? О чем они поют?

Она поворачивается, смотрит мне прямо в глаза и отвечает на изысканном английском с легким индийским акцентом:

– Они говорят: «Возлюбленный Ганапати, приходи снова в следующем году».

– Ганапати? – переспрашиваю я.

Две другие женщины хихикают.

Моя спутница кивает:

– Наш язык и обычаи могут сбить с толку, я знаю. Наверное, вам знакомо более распространенное имя этого бога – Ганеша.

– Благодарю вас. А можно спросить, зачем они погружают его в воду?

– Этот ритуал учит нас космическому закону: цикл перехода от формы к бесформенности вечен. Статуи Ганеши слеплены из глины, и в воде они растворяются до бесформенности. Тело погибает, но бог, обитающий в нем, остается вечным.

– Как интересно! Спасибо. И последний вопрос: почему люди держат в руках эти желтые бумажные шары?

Вопрос заставляет всех трех сестер снова захихикать.

– Эти шары