Но Берти остаётся при своём: Арман дю Плесси, герцог де Ришелье запал ей в душу, и теперь совершенно ясно, что купюры в десять франков будут иметь для неё особое значение. Она больше никогда не будет смотреть на них как на простые деньги.

— Таким образом, — говорю я, — Людовик Тринадцатый был хорошим королём, потому что он позволил Ришелье управлять Францией. А Ришелье был великим министром, потому что он знал, в чём состояли интересы Франции, и служил им телом и душой. Заметим, что этот прозорливый человек умел окружить себя достойными людьми. Когда он был молодым, его доверенным лицом и советником был отец Жозеф, очень сообразительный монах; а когда он постарел, то сделал наоборот и приблизил к себе очень хитрого молодого человека, о котором мы будем много говорить позднее: Жюля Мазарини. Когда в 1642 году Ришелье умирал, изъеденный язвами, он представил молодого Мазарини королю в качестве своего преемника. Людовик Тринадцатый пережил своего министра всего на несколько месяцев. Он был тубиком и отошёл в лучший мир после длительной агонии в мае 1643 года.

Эта агония позволила ему привести дела в порядок, прежде чем обрести покой. Он начал с того, что покрестил дофина, которому тогда было пять лет, и назначил ему Мазарини в качестве крёстного отца, что было блестящим способом усилить положение последнего. Затем, будучи предусмотрительным человеком, организовал будущее регентство. В общем, он старался сохранить интерьер.

— Вот поэтому, наверное, у антикваров сейчас столько мебели в стиле Людовика Тринадцатого, — заключает Берю со знанием дела.

Дополнительный материал:

Эксклюзив: неопубликованный документ Александра дю Ma. Поразительные откровения мушкетёра Берюньяна

Холодным декабрьским утром 1637 года Анна Австрийская стояла у окна в Лувре.

Лёгкие снежинки бесшумно падали за стеклом. Они таяли, едва коснувшись земли, и превращались в липкую грязь, в которой оскальзывались копыта лошадей. Небо было чёрным. Томимая скукой в этом холодном дворце, Анна опустила штору и подошла к большому камину, в котором потрескивали горящие поленья. Но тепла было недостаточно, чтобы согреть эту огромную комнату и уж тем более сердце королевы, которая думала о своей родной Испании, залитой щедрым солнцем. Годы жизни при французском дворе довели её до полного отчаяния. Уже больше двадцати лет она чахла, не испытывая никаких радостей жизни и не имея детей, рядом с мужем-импотентом, грустным как ночной колпак, и с кардиналом с его задними мыслями, который не мог простить ей то, что когда-то она отвергла его притязания.

К ней подошла одна из её придворных дам.

— Мадам, — сказала она, — с вами хочет поговорить один мушкетёр.

— Что ему от меня надо? — спросила Анна Австрийская.

— Он не пожелал этого сказать, мадам. Он говорит, что это секрет.

Королева нахмурила брови. Не была ли это новая проделка его преосвященства? И всё же мушкетёр не мог быть посланцем кардинала, ибо антагонизм между гвардейцами Ришелье и мушкетёрами короля всё нарастал и часто порождал стычки. Анна подумала, что коварный министр мог вполне пойти на то, чтобы послать к ней кого-то переодетого мушкетёром, чтобы сыграть на её доверии и усыпить недоверие.

— Как его имя? — спросила она.

— Сержант Берюньян, мадам.

Анна Австрийская покачала головой[149].

— Мне знакомо это имя, — сказала она. — Но я совершенно не знаю его как человека. Скажите Лапорту, чтобы он явился немедленно.

Через некоторое время пришёл верный камердинер королевы.

— Вы меня звали, ваше величество?

— Пьер, — сказала королева, которая всё же могла позволить себе некоторую фамильярность, — знаете ли вы сержанта мушкетёров по имени Берюньян?

Пьер Лапорт был для Анны самым ценным из слуг. Его обязанность камердинера была чисто условной. На самом деле он был для неё доверенным лицом, советником, Боттеном[150], шпионом и утешником. Этот молодой человек был настолько ценным, что королева и её подруги прозвали его «Месье-чего-изволите».

— Разумеется, ваше величество, — ответил Лапорт, — я знаю его.

— Тогда пройдите через переднюю и скажите мне, действительно ли человек, который там находится, и Берюньян — одно и то же лицо[151].

Лапорт сделал очень низкий поклон. Его отсутствие длилось совсем недолго. Он появился менее чем через четверть часа, со спокойным лицом.

— Человек в передней и мушкетёр Берюньян — одно и то же лицо, ваше величество, — доложил слуга.

— Вы полагаете, что я могу доверять ему? — спросила Анна Австрийская.

Лапорт нарисовал геометрическую фигуру на запотевшем окне. Эта фигура была квадратом. А точнее, это был валет бубен.

— Вне всяких сомнений, ваше величество, — ответил он.

— Хорошо, — сказала королева. — Пусть этот мушкетёр войдёт, и оставьте нас вдвоём.

Лапорт ввёл посетителя, после чего вышел.

Анна Австрийская взглянула на прибывшего и нашла его весьма привлекательным. Попробуем набросать его портрет одним росчерком пера. Сержанту Берюньяну было почти тридцать два года. Он был невысокого роста, но довольно стройным. У него были овальное лицо, большой и выгнутый нос, короткий и округлый подбородок, блестящие глаза, плотоядный рот. Он был покрыт шерстью на руках, на плечах и на груди, на спине, на животе, а также в нижней части живота, на ногах и даже на сердце, если верить очевидцам. Аппетит у него был зверский. В лучшие времена, когда он выходил из поста, он мог съесть целого телёнка за один уик-энд[152]. Он был выносливым и мог проскакать сто лье за один раз, ибо держался на лошади, как кентавр. Он мог разорвать зубами колоду в сорок восемь карт (точнее, из пятидесяти двух, но, из галантности, он вынимал из неё четыре дамы) и мог превратить наковальню в тазик для бритья одним ударом кулака. Он выпивал шестнадцать литров вина за обедом и не знал, что такое мигрень. В кровати он был просто эталоном Компании мушкетёров.

Его подвиги вгоняли в краску его товарищей. Он мог заставить взмолиться десять самок за ночь после того, как удовлетворит каждую по шесть раз.

Он был истинным гасконцем, как уверял его друг Арамис, самый тонкий из трех мушкетёров, о котором рассказал Жерар Кальви. Перед тем как он покинул дом своих предков, чтобы попытать счастье в Париже, его отец имел с ним разговор с глазу на глаз (он был одноглазым) на прекрасном беарнском наречии, придававшем столько шарма королю Генриху Четвёртому: